Плач Персефоны - [8]

7

На кухне никого. Пилад на цыпочках прошел к столу и сел. Он спал в одежде, и теперь все тело казалось чужим. Людей, живущих в одиночестве, упоминание подобных ощущений вряд ли оставит в долгих размышлениях. Пилад, мелко подрагивая в утренней прохладе, быстро погрузил в себя кусочек позавчерашнего пирога, запил холодной, не проснувшейся до конца водой и потер о край подоконника зудящую пятку. Замер. Прежняя стояла тишина. Может, никто и не приходил? Чего только порой не породит сон разума вместе с несвежими продуктами.

Сегодня Пилад решил обойтись без пальто. Небо, заглядывающее поверх штор, не предвещало ничего дурного. Уже выйдя на лестничную клетку, он услышал, как в глубине квартиры скрипнула дверь спальни и раздались тихие шаги. Пилад с подергивающимся, непрерывно меняющимся лицом немедля затворил дверь. Разбуженный ключ проворно скользнул ей в чрево.

Подъезд выходил мутными бойницами на восток и в этот час был уже залит ярким солнечным светом. Пилад стал бодро спускаться вниз по лестнице: руки держал поднятыми, словно арлекин, балансирующий на шаре; ни просаленных перил, ни змей он не касался. Кот был на прежнем месте, ступеньки тоже.

По понятным причинам Пилад не пользовался лифтом.

8

В это утро его никто не беспокоил, и он беззвучно погрузился в измерения, где еще не был ни Нежиным, ни Пиладом.

Он не мог вспомнить, когда последний раз видел сны, и такие самочинные путешествия во многом служили заменой. Места, приходившие когда-то давно, преображались памятью, через неведомые каналы прихотливо проникал смолотый поздней песок, но при всем отчетливость не угасала, и местами проступали стежки нитей. Тело теряло весомость, ноги не касались земли, и сознание передвигалось настолько стремительно, выхватывая все новые и новые картины, что он почти летел. Все происходило плавно, как в фильме, без малейших задержек, и сомлевшему зрителю ни разу не доводилось видеть пустой холст на месте декораций.

Ветер подхватывает душу. Знать, в тех краях он дует, куда пожелаешь.

Заросшая, едва различимая для глаз тропинка петляет между зарослями папоротника и выходит к дому, в котором провел почти половину жизни. Оглянись: за спиной раздвоенный матовый ствол, каким похвастать может одна лишь молодая ольха. Если провести рукой сквозь густолиственные клейкие ветви, легко нащупать на их конце плотные милые шишечки. Неспроста. Такие позволены не всем. Под ногами все те же папоротники, а между ними – все та же тропинка. Кому-то известно – как то, что есть у него ноги, – на другой ее оконечности пруд. Заросший, сообщающийся по весне тонким блудливым ручьем с рекой.

Мгновение – и беглец уже на топком берегу. Огромная ива нависает над темными стоячими водами и не отпустит так просто. Эмбла – ее объятия сразу за материнскими. Она отвечала упруго, пуская пышными космами круги по воде. Женщины, появлявшиеся после, были неизбежно сравниваемы с нею – любовью тайной, изначальной. Лежа, сонно плеща на берег, он видел в зыбких разводах, как три хмурых брата с багряными лбами пришли без приглашения. Они мало походили друг на друга и, вооружившись лезвиями, корпели над двумя древними куклами, отворачиваясь, таясь. По любовнице чувствовалось: одного из братьев гораздо больше заинтересовала простая идея – выстрогать нечто новое на собственный вкус из податливой извитой древесины. У двух других стало туго с выбором.

Никто с тех древних пор больше не приходил на пруд. Никому он не был нужен. Никто не навещал маленькой сладострастницы, не открывал ей своего имени и надежд. Кроме одного. Но и он никогда не погружался в неизведанные воды и не испытывал страха, растянувшись в прохладной близости от своих отражений, поддерживаемый зеленой, немного дородной любовницей – с невидимой душой и спрятанным от непрошеного света срамом.

Вернувшись в те места спустя много лет, он нашел ее изменившейся. Приплывавшие греки называли ее «попрыгуньей» – и она не дождалась его. Замена нашлась в глубине кобальтовых вод, куда она опустила свой стан, бесстыдно распахнув в надломе у самой земли и сухую суть свою. Она постарела, но не увяла, даже больше прежнего расцвела, высунув свежие локоны из воды наружу, отекла и разбухла от нескончаемых, новых для нее ласк. А пресытившийся хладный пруд хранил молчание. И понял околпаченный юноша, что не его возносила дева над водой, а к ней, напротив, тянулась изо всех сил, не гнушаясь иным часом и его помощью. В конце концов не выдержала и сломалась. Он не имел того, что ей было нужно, пока еще была молода, и вот теперь восполняла это буйным закатным цветением. В достатке и пороке.

Мгновенный бросок сквозь утраченное немое пространство – он уже спотыкается о домашний порог. От стен – крепкий запах олифы, упрямо не выветривающийся долгие-долгие годы. Куда-то закатился он сам, маленький и неуловимый. А большой стоит посреди солнечной комнаты, не зная, что делать. Надо срочно найти своего предшественника, как бы странно это ни звучало.

Знакомый шифоньер. Если открыть – попадаешь в хранилище неуместных фотографий. Это первое, что занимает глаза. А еще терпкий дух старости и нафталина. Хлипкие фанерные стенки выпуклы, как коровьи бока, от непролазных залежей тряпок, опрометчиво ждущих своего времени. С портретов, теснящихся внутри, замерев, сурово глядит другая эпоха: чистые от бетона, асфальта и проводов пейзажи, сытые скотинки, а большей частью – лица никогда не виденных пращуров, повинных быть узнаваемыми, а ты – чутким.