Питомка Лейла - [8]

III. О частом и редком гребешке, которому долго придется дожидаться кудрявой головы, ему предназначенной

Ипат и Лейла были питомцами Московского воспитательного дома. Заботы об оставленных родителями детях начались в России еще при Петре Первом.

Он указал 4 ноября 1714 г. «…для зазорных младенцев, которых жены и девки рожают беззаконно, при церквах, где пристойно, сделать госпитали — в Москве мазанки, а в других городах деревянные; а для воспитания их избрать искусных жен, с платою им за то по 3 руб. в год и хлеба по полууосьмине в месяц, а младенцам „на содержание давать по 3 деньги в день“».

Воспитательный же дом был устроен при Екатерине Второй.

В 1763 г. генерал-поручик Иван Иванович Бецкий, возвратись из путешествия по Европе, подал Екатерине Второй докладную записку об учреждении в Москве дома для найденных и оставленных родителями детях; примеры подобных домов Иван Иванович Бецкий видел во время своего путешествия в Голландии, Франции, Италии и других государствах.

Осенью того же года Московский воспитательный дом был учрежден и обеспечен средствами. Михайло Ломоносов в написанной к сему случаю оде ясно выразит намерения основателей дома:

Блаженство общества вседневно возрастает.

Монархия труды к трудам соединяет:

Стараясь о добре великих нам отрад,

О воспитании печется младых чад;

Дабы что в отчестве оставлено презренно,

Приобрело сему сокровище бесценно,

И чтоб из тяжкого для общества числа

Воздвигнуть с нравами похвальны ремесла.

Рачители добра грядущему потомству!

Внемлите с радостью грядущему питомству:

Похвально дело есть убогих призирать,

Сугуба похвала для пользы воспитать!

Для воспитательного дома было избрано в Москве место на берегу Москва-реки. И здесь воздвигли великолепное здание. Ныне, после революции 1917 г., воспитательный дом прекратил свое существование, и здание получило новое название — Дворец труда. Бродя по обширной усадьбе Дворца труда в тени великолепных столетних деревьев, — они так пристали суровым белым громадам дворца! — там и здесь встречаешь старинные эмблемы: то статую Материнства, то птицу пеликана, вырывающего из собственной груди куски мяса, чтобы накормить жадных птенцов.

Русское общество на рубеже XVIII и XIX веков грезило мыслью о возможности воспитанием создать новую породу людей: добрых и кротких, умных и красивых, прилежных к труду и во всем искусных. Зазорные дети делались «тяжким числом» для русского общества. Вырастая без присмотра, они никак не были похожи на желанных людей новой породы. Не то простолюдины, не то свободные горожане, люди, выросшие из брошенных детей, не укладывались в простой распорядок крепостного общества — для них в этом обществе не было разряда. Их изгоняли из столиц. Они тянулись к столицам снова, — ведь Москва и Петербург были их родиной. Здесь они составляли беспокойную чернь.

Нельзя сказать, чтобы Пеликан-Крепостник оказался очень щедр в отношении нового учреждения. Пожертвования поступали плохо. Чтобы усилить средства воспитательного дома, поставлено было отделять в пользу дома четвертую часть сбора с «публичных позорищ», т. е. с комедий и опер, представляемых в Большем театре за Красными воротами. Сбор этот навсегда сохранился за воспитательным домом; впоследствии к нему присоединился доход от продажи игорных карт, составивших важную привилегию воспитательного дома. В карточной колоде бубновый туз почитается как бы заглавной страницей. В царской России бубновый туз нашивался и на спинах арестантских халатов. В карточной колоде, выпускаемой воспитательным домом, на бубновом тузе был изображен и пеликан и государственный герб — двуглавый орел, так что светский шалопай, бросивший своего ребенка на улицу вместе с обманутой матерью, играя в карты, мог думать, что судьба зазорного младенца обеспечена вполне: тасуя свежую колоду, игрок тем самым вносил дань на содержание питомца; двуглавый орел обеспечивал выросшему покинутому ребенку бубнового туза в том случае, если бы питомец пеликана вздумал нарушить священные права отцов.

Со дня открытия воспитательного дома детей начали приносить туда все, кому только хотелось. Приносили туда действительно брошенных, приносили матери своих детей «незаконнорожденных», как тогда именовали их, если их родители не венчаны в церкви; бедняки приносили и законнорожденных, чтобы избавиться от лишней обузы, приносили солдатки и солдаты своих мальчиков, чтобы избавить их от солдатчины, ибо люди новой кроткой породы освобождались от суровой обязанности военной службы; приносили, наконец, дворовые крестьяне. Но не эти общие приношения составили дух питомцев. В воспитательном доме не спрашивали, откуда и чей младенец, и принимали всех. Случалось, что детей привозили и в каретах. Бывало, и часто, по праздникам в воспитательный дом являлись кавалеры и дамы, чаще пожилые, приносившие детям «под номером таким-то» конфеты, наряды, а кормилицам подарки. Были среди питомцев дети, чем-либо отмеченные: у одних на груди оказывался выжженный знак, других находили с надетым на шею амулетом. Очевидно, это делалось родителями в намерении по этим знакам когда-нибудь разыскать своих покинутых детей. Амулеты сохранялись, знаки, подобно родинке, были неистребимы, что питало в детях, когда они вырастали, и мечту об особенном таинственном происхождении и тщетную надежду на встречу с матерью и отцом, богатыми и знатными. Чаще всего бывало так, что именно чем-либо отмеченные дети оказывались брошенными раз и навсегда.