Пистоль Довбуша - [33]

— А вы не прядите, мамо! Очень нужна мне шапка! И в этой еще могу походить. Завтра я занесу эту шерсть пану, пусть подавится ею!

Мишка с такой злостью и ненавистью посмотрел на ворох шерсти, будто там, на печке, сидел сам Ягнус.

— Успокойся, сынок. Может, завтра мне и полегчает…

В голосе Гафии ни капли надежды.

Неожиданно в окно кто-то робко постучал. Мишка и мама переглянулись с удивлением: кто бы это мог быть? На дворе такая темень! Морозный ветер, ударяясь о стекла, воет точно от боли, норовит залезть в хату.

— Иди, Мишко, посмотри, кто там.

Мишка поспешно вскочил, открыл дверь и радостно вскрикнул. На пороге — Юрко! Они так давно не виделись! Дни теперь стоят короткие. Не успеешь убрать из сарая навоз, покормить, напоить коров, глядишь — сумерки надвигаются.

— Заходи, Юрко! — Мишка метался по хате и не знал, что еще сказать. Он почему-то смущенно улыбался. А самому хотелось кинуться Юрку на шею и крикнуть: «Как хорошо, Юрко, что ты пришел и перестал уже дуться!»

Но что это? Почему его друг заплаканный? Веснушчатый нос розовый, будто снегом кто натер. И глаза красные, опухшие.

А Юрко, молчавший до сих пор, вдруг поздоровался:

— Слава Исусу! Я и забыл…

— Иди, садись, Юрко, — ласково произнесла Гафия.

Но Юрко точно застыл.

— Нянька Ягнус в управу раз пять вызывал… А теперь Отобрал у нас землю, — наконец выдавил он из себя. — Нянько пришли домой пьяные. Маму побили… И за мной гнались…

— Не сердись на него, Юрко, — печально вздохнула Гафия. — С горя твой нянько напился. С горя бушует.

— Да я что, я ничего… Я на него не сержусь. Зря я тогда пана… — Юрко хотел добавить: «Не сжег все-таки», но вовремя остановился: не так-то легко признаваться в своей неудаче!

Мишка заботливо снял с него шапку, кожушок и аккуратно сложил все на лавке.

— Будешь ночевать у нас, Юрко, айно?

— А что ж, и правда. Полезайте, хлопчики, на печку. Там тепло, — гостеприимно пригласила и Гафия.

Мальчики залезли на печь, улеглись. Вскоре и мать, потушив лампу, задремала на кровати. А Юрко и Мишка продолжали шептаться. Им столько хотелось сказать друг другу!

— Ты не слыхал? Говорят, по дороге в Кривое лесорубы нашли какого-то Лущака. Убитого.

— Как ты сказал? Лущака?! — вскрикнул Мишка.

— Ага. А чего ты кипишь, как вода в потоке? Жалко тебе его? У него на груди знаешь какую бумагу нашли! «Не хороните зрадныка! Най его растерзают волки!» Аж три дня он валялся. А потом жандары его куда-то дели. Наверно, много зла он принес людям, раз его не захотели схоронить.

Мишка почти не слышал, что говорил дальше Юрко. Радость в нем бушевала, как ручьи весной в горах. Так ему и надо, доносчику проклятому! Молодец Анця! Это она рассказала о нем партизанам!

— От партизанов ни один зраднык не скроется, — с уверенностью сказал он.

— А вот Ягнусу я бы сам хотел отплатить, — заскрипел зубами Юрко. — И за моего учителя, и за то, что нянька так обидел!..

— А я не хотел бы! — перебил Мишка. — Мне добре каждый день его видеть? А дедо говорит, что мало полегчает, если с одним лишь Ягнусом расправятся. А натораши, по-твоему, лучше? Такие налоги берут! Еще и свои карманы норовят набить. А жандары?! Дедо говорит, что тогда люди и заживут, когда их всех прогонят.

— То давай в партизаны убежим! Ты ж говорил, что знаешь дядька-партизана. Может, и вправду он нам дорогу к ним покажет. А?

Мишка молчал: не хватало смелости сказать, что только вчера окончательно рухнула надежда стать партизаном.

Вчера во дворе Ягнуса появились жандармы. Озябшие, злые, они долго беседовали со старостой. Потом о чем-то расспрашивали батраков. Мишка испуганными глазами следил за Анцей. «Не за ней ли пришли хортики?» Ему казалось, вот-вот они ее схватят. Мальчику хотелось кинуться к ней, заслонить ее собою. Накануне Ягнус всем батракам обещал большие деньги, если они разузнают что-либо о партизанах. Беспокойство и страх не покидали Мишку до тех пор, пока жандармы не уехали со двора. И, конечно, Анця заметила его волнение. Она позвала мальчика за копну сена.

— Вот гляжу я на тебя, Мишку, и думаю, что партизана из тебя никогда не выйдет, — зашептала она сурово.

Мальчик тут же почувствовал, как подступил к горлу комок, горячий, точно картофелина, вынутая из костра. Если б Анця и хотела придумать что-либо обиднее, она, наверно, не смогла бы. А с какой насмешкой смотрели на него ее глаза, круглые, голубые, опушенные снегом, будто две проруби в Латорице.

— А… а почему не выйдет? — наконец спросил Мишка.

— Почему? Лишь только эти псы-жандары показались во дворе, ты так и начал бегать за мною, да с таким перепуганным лицом, что глядеть на тебя было тошно!

Мишка покраснел, потупился и не знал, куда деваться от стыда.

— А на Ягнуса как ты смотришь! Трясучка тебя так и колотит. Кажется, так и кинешься на него! Послухай, легинеку. То, что у тебя на душе творится, надо уметь прятать далеко, вот сюда. — Анця нагнулась и показала на носок Мишкиного башмака. — Ой как нужно это для партизана! А ты и не умеешь! У тебя все твои думки на виду. — Сказала и, не оглядываясь, ушла.

Мишка долго стоял за копной сена, не шелохнувшись. Как же научиться прятать свои мысли в «носок башмака»? Наверно, нелегко это…