Письмо следователю - [31]

— Домой, доктор?

Да, домой. А ведь верно, там мой «дом». Сиденье было завалено пакетами, включая коробку с пресловутыми пуговицами для жакета, который Арманда по собственному фасону шила у лучшей портнихи Ла-Рош-сюр-Йона.

Домой, как выразился водитель! Ведь на медной дощечке у ограды красуется моя фамилия. Бабетта, наша новая прислуга, выбежала навстречу таксисту, тащившему мою поклажу; на втором этаже, в детской, заколыхались занавески.

— Вы не слишком утомились, мсье? Надеюсь, сначала позавтракаете? Мадам уже два раза спрашивала, приехали вы или нет. Наверно, опять поезд опоздал? Я же ей говорила!

Передняя с кремово-белыми стенами, вешалка с моими пальто, шляпами, тростью. Сверху голос моей младшенькой:

— Это ты, папа? Деда Мороза видел?

Я осведомился у Бабетты:

— Много на прием?

К врачу, лечащему мелкий люд, занимают очередь, И больные являются спозаранку.

В доме пахло кофе, но в то утро меня мутило от его запаха. Я снял размякшие от влаги ботинки. На одном носке зияла большая дыра.

— Мсье, да вы же промочили ноги!

— Тс-с, Бабетта!

Я поднялся по белой лестнице, устланной розовым ковром под медными крепежными штангами. Поцеловал старшую дочь, уходившую в школу: младшую Арманда купала в ванной.

— Я не поняла, почему ты не остановился у Гайаров, как обычно. Вчера вечером, когда ты звонил, мне показалось, что ты не в себе. Ты не заболел? У тебя неприятности?

— Да нет… Твои поручения я выполнил.

— Спущусь — посмотрю. Госпожа Гренгуа утром звонила опять — просит, чтобы ты заглянул к ним сразу по приезде. Сама она прийти не в состоянии. Вчера просидела у нас в гостиной до десяти, рассказывала про свои немощи.

— Сейчас переоденусь и съезжу.

У дверей я неуклюже повернулся:

— Да, кстати…

— Что?

— Нет, ничего.

Я чуть было не выпалил, что к завтраку у нас будет гостья: случайно встретившаяся девушка, дочка приятеля — почем я знаю? Придумал бы что-нибудь… Это было наивно, неумно. Тем не менее я твердо решил, что Мартина позавтракает у нас. Мне это было нужно, — думайте обо мне что угодно! — я хотел, чтобы она познакомилась с Армандой, о которой столько слышала от меня.

Я принял ванну, побрился, вывел машину из гаража и отправился к своей давней пациентке, одиноко живущей в маленьком домике на другом краю города. Два раза нарочно проехал мимо гостиницы «Европа» и посмотрел на окна. Анжела сказала, что поместит Мартину в 78-й номер. Где он расположен, я не знал, но в угловой комнате третьего этажа шторы были задернуты, н я с волнением бросил на них взгляд.

Я завернул и в «Покер-бар», то самое заведение, о котором писал вам, господин следователь, и где обычно старался не показываться, но в это утро пропустил стакан белого вина, словно ввинтившийся мне в желудок.

— Боке не заходил?

— Он со своей бандой провел такую ночь, что вряд ли появится раньше пяти-шести вечера. Эти господа еще торчали здесь, когда уходил первый поезд на Париж.

Когда я вернулся домой, Арманда звонила портнихе — сообщала, что пуговицы привезены, и договаривалась о примерке. Мать я не встретил, без помех добрался до кабинета и начал прием пациентов, Чем дальше, тем больше крепло во мне убеждение, что я погубил свою жизнь. День был серый, безрадостный. В саду, куда выходят окна прилегающей к кабинету комнаты — она служит мне канцелярией: здесь я выписываю рецепты, — с черных кустов беззвучно стекала вода.

В окне самого кабинета стекла матовые, и там с утра до ночи приходится жечь электричество.

Мало-помалу у меня возник план, показавшийся сперва абсурдным; но затем, по мере того как шло время и сменялись больные, он стал представляться мне все более разумным. Разве я не знаю в Ла-Рош-сюр-Йоне по меньшей мере двух коллег, практика которых не доходнее моей и которые все-таки держат в помощь себе сестру? О специалистах, вроде моего приятеля Данбуа, и говорить нечего: у каждого ассистентка.

Я уже ненавидел Рауля Боке, хотя могу вас заверить, господин следователь: как мужчина я не имел оснований ему завидовать, скорее напротив — врач в силу своего положения разбирается в таких вещах. Но именно потому, что он весь прогнил, я еще сильней бесился при мысли о вероятной близости между ним и Мартиной.

Одиннадцать! Половина двенадцатого! Больной свинкой малыш с толстенным компрессом на шее — я его до сих пор вижу. Затем разрез ногтоеды. И так далее. Больные все прибывают, занимая освободившиеся места на стульях.

Нет, она не придет. Это немыслимо. Да и с какой стати ей сюда приходить?

Рабочий с производственной травмой. Его привезли на грузовичке прямо ко мне: я ведь страховой врач. Он сует мне под нос разможенный большой палец и, бахвалясь своим бесстрашием, настаивает:

— Да отрежьте вы его, черт побери! Режьте! Пари держу, у вас на это пороху не хватит. Или мне самому за нож браться?

Когда я выпроводил его, пот заливал мне глаза, мешая смотреть, и я чуть было не впустил очередного пациента, не заметив Мартины, в том же темном костюме и шляпке, что и накануне, сидевшей на краешке стула.

Боже, как нелепо, что с незапамятных времен мы употребляем одни и те же банальные слова!

У меня перехватило горло, и я выскочил в приемную, хотя мне следовало, как обычно, лишь придержать рукой дверь кабинета.