Она, повидимому, хотела продолжать дальше что-то в этом же роде, но не успела, ибо отец Геннадий, очевидно, бывший неподалеку, вошел в кухню и спросил:
— С кем ты тут, белый генерал, воюешь?
И, увидя Харлампа Василича, воскликнул:
— А-а-а! Кого я вижу! Товарищ Харламп Василич! Рад! По какому делу накануне великого дня? Да ты иди, пойдем в горницу, нечего на нее, на дуру, на Корягу, глядеть! Она и меня-то съела.
— Письмо вот мне пришло, — начал Харламп Василич, войдя за попом в «горницу», где в подвешенной под окном клетке голосила канарейка, а по стенам висело вместо картин множество фотографических карточек мужского, женского, детского — в одиночку и группами — вида. — Неизвестно от кого. К вам вот пришел. Думаю: не насмешка ли какая надо мной со стороны дьяволов нонешних?
— Ну-ка, покажи, — сказал батя и, приняв от Харлампа Василича письмо, посмотрел на него и разинул рот. — Что такие за чудеса! — воскликнул он. — Заграничное. Кто же это такое тебе?
— Не могу знать. Поглядите.
Поп разорвал конверт и, вынув лист «почтовой бумаги», кругом исписанный, посмотрел прежде всего на подпись — от кого, а посмотрев, ахнул:
— Харламп, чудо-то какое! Письмо-то, знаешь, от кого?! — Не могу знать.
— От графа! — воскликнул отец Геннадий, тараща на него глаза. — От графа! — повторил он, садясь в каком-то изнеможении на стул. — От благодетеля твоего и моего и всей вотчины, Анатолия Викторовича! Пойми: ко-о-му! Тебе!! Мужику серому!! От кого, а? Ум меркнет! Язык немеет! А говорят: «помещики, эксплуататоры, белая кость». Вот — факт налицо! Это ли не пример отеческого отношения, и к кому? К червю! О-о-о, боже мой! Бо-о-же мой! И такие люди вынуждены скитаться на чужбине! Где же справедливость? Молись богу, Харламп, нашел тебя создатель! Какое лицо, и вдруг — письмо! Вспомнил, не забыл раба своего!
— Да точно ли, ваше преподобие, мне это, недостойному рабу? — задыхаясь от волнения и вдруг как-то сразу выросши в своих собственных глазах, спросил Харламп Василич.
— Вот чудак-то, а то кому же? Небось, я, слава богу, грамотный! Ну, садись, давай читать, что его сиятельство пишет. Не верится даже — ей-ей! Чисто во сне кто сказку рассказывает.
И, видя, что Харламп Василич уселся напротив и впился в него глазами, приступил к чтению.
— «Здравствуй, Харламп! Жив ли ты?.. Пишу тебе издалека и не знаю, дойдет ли до тебя письмо это. Как ты живешь теперь при новой, рабоче-крестьянской власти? Помнишь ли, мой верный слуга, как ты ездил со мною, возил меня на тройке со станции в мое имение? Где теперь эта тройка? До меня дошли слухи, что в моем имении хозяйничают какие-то неизвестные люди, называющие себя коммунистами и устроившие какой-то совхоз. Харламп! Меня удивляет и поражает то, что вы, мои крестьяне, допустили до этого!!! Позволили войти в дом мой тем, которые при мне не смели подойти к нему. Нехорошо, Харламп! И бог за это накажет. Но есть надежда, Харламп, что все это скоро кончится, и я, ваш граф, отец ваш, снова приеду к вам и водворю разрушенный опричниками порядок. Скажи, Харламп, об этом всем моим крестьянам. А в наш престольный праздник, помнишь, Харламп, моя жена обносила вас всех из своих рук по бокалу вина и по пирогу! Как была умилительна, сердечна, братски-христианска эта картина слияния высшего сословия с низшим! Помнишь, Харламп, как священник наш, батюшка отец Геннадий (жив ли он?), как он… как он» — захлебнулся слезами, читая это место, поп и, умолкнув, достал из кармана платок, вытер им глаза и высморкался. — Не могу, Харламп! — пролепетал он, тяжко вздохнув. — Дух захватило! Терзается мое сердце от таких слов! Слезы… жгут!
Но если уж у него «захватило дух», то что же должен был чувствовать сам виновник всего дела, то есть получивший письмо Харламп Василич?
Умолкнувший от сердечного волнения отец Геннадий увидел, что его слушатель сидит, и не то, чтобы плачет, а как-то по-чудному, точно он подавился костью или чем-нибудь другим, поминутно икает, похожий этим своим иканьем (ик! ик! ик!) на птицу-дергача, «дергающего» где-нибудь поутру, на зорьке, во ржи.
— «По-о-о… по-о-о-мнишь ли, говорит, мой ве-е-рный слуга, — ик! ик! ик! — как ты ездил со мною?!» Господи, царю небесный, да как же мне не помнить-то?! — воскликнул он. — Владычица, кому же помнить, коли не мне?! Ба-а-а-тюшка! Завтра праздник у нас великий, престол. Желаю я и прошу отслужить посля божественные литургии благодарственное святителю и чудотворцу Николаю молебствие о драгоценном здравии болярина нашего, изгнанного врагами престола и церкви из-под своей крыши.
Отец Геннадий опять, как и давеча, прочистил глотку кашлем и приступил к чтению:
— «Отец Геннадий (жив ли он?), как он купно со мною, с тобой и с церковным старостой Егором (поклонись ему от меня, если жив) в великую пятницу, на страстной неделе, при стечении в нашем храме всех православных моих крестьян обносили мы вокруг престола плащаницу, божественное тело христово? Я плачу, Харламп, вспоминая это! А не осквернили ли, не уничтожили ли памятники, стоящие на могилах моих родителей и предков? Помни, Харламп, они для меня дороги! Не вырубают ли мой парк? Сохранен ли вами мой лес? Скажи, Харламп, и объяви на сходке слова мои моим верным и, знаю я, любящим меня крестьянам, чтобы они до моего приезда берегли бы его, а землею моею можете пользоваться, распахивать ее, снимать покосы; я думаю, по приезде моем подарить ее вам в полное ваше владение. Относительно этого я и графиня решили в вашу пользу.
