Письмо из Солигалича в Оксфорд - [33]

Осень! Доползем ли, доживем ли до рассвета?

Что же будет с Родиной и с нами?

В самом деле, в нашей страшной жизни лучше было не строить планов.

...Пишу в нашей страшной жизни - и ловлю себя на мысли, что жизнь в России была для меня ужасной всегда. Лет десять - пятнадцать назад она казалась до того невыносимой, что я нисколько не боялся атомной войны, которой постоянно пугала советская пропаганда. Есть предел отчаяния, за которым думается не о созидании, но лишь о дальнейшем дотла! - разрушении. Мы в России давно живем за этим пределом. Не станем тратить время на выяснение, кто в этом виноват: никто, кроме нас самих, конечно. Это мы сами сделались опасными для всех, а в первую голову для себя. Но вот что я вам еще скажу. Мой народ напоминает мне безумно влюбленного застенчивого юношу. У него отнимают намыленную веревку, ему дают успокаивающие капли, его, наконец, связывают и запирают в чулане, где он, разумеется, будет биться об стену, пока не разобьет либо эту стену, либо свою голову... И никому не приходит на ум простое: вдохнуть в него побольше уверенности да рассказать о его беде той рассеянной красавице, что, сама того, может, не подозревая, свела его с ума: вдруг да полюбит, приглядевшись?..

Такое может прийти в голову только очень близким людям. Самым близким.

Однажды поздно вечером я возвращался на автобусе в Оксфорд. Это было после трудного дня в Лондоне, когда я сначала безуспешно пытался вернуть в агентстве Аэрофлота переплаченные за билет деньги, а затем на Би-би-си получил от золотушной одесситки совет стать немного более британцем. В слабо освещенном салоне кто дремал, откинув спинку кресла, кто шептался с соседом, а несколько молодых людей студенты, наверное - жевали сэндвичи и запивали их молоком. Атмосфера ночного автобуса была настолько знакомой и близкой, словно я ездил этим рейсом всю жизнь. Я почти автоматически поднял руку и щелкнул выключателем наверху - мне на колени упал желтый лучик фонаря. Повернул пластмассовый шпенек рядом с выключателем - в лицо ударила струя свежего воздуха. Потянулся к спинке переднего кресла, нащупал резинку сетки для газет и всякой мелочи, чуть оттянул ее и легонько щелкнул... С детства привычное развлечение. В сетке лежали старая газета и пустая бутылка из-под пива. Автобус был - Икарус. На таких автобусах я не раз ездил в гости к тетке. Если бы водительское место не располагалось справа, вполне можно было бы решить, что ты в России. Именно тогда я как-то холодно и отстраненно подумал: не все ли равно на самом-то деле, куда ехать ночным Икарусом - из Лондона в Оксфорд или из Москвы в Солигалич? И почему-то вспомнил писателя Кричевского. В том автобусе у меня впервые мелькнула догадка, от чего он погиб: от унижения, которое преследует нас повсюду. Бежишь от постоянного унижения из России и сталкиваешься с еще худшим - на чужбине. Возвращаешься с новыми надеждами домой - и видишь, что на такую жизнь у тебя после заграницы не осталось уже совсем никаких сил. Разруха, одичание, обман и насилие, затравленные лица... Здесь жить невозможно, а там - незачем.

Не приведи Бог узнать такое место, а потом навсегда его покинуть,- пробормотал я, кажется, по-английски, наконец-то отпустив резинку багажной сетки.

- Что вы сказали? - участливо спросила молодая соседка, повернув ко мне симпатичное круглое личико. Видимо, она заняла это место на последней остановке. Еще недавно тут сидел пьяный дед в телогрейке и бессвязно матерился, мешая думать.

На этот раз я ехал то ли из Москвы в Оксфорд, то ли из Лондона в Солигалич. Но ведь в Англии молодая женщина не начнет первая разговора с незнакомым мужчиной! И там, кажется, не принято переспрашивать.

Вы в Солигалич? - спросил я ее на всякий случай.

- Нет, я до Чухломы. А вы?

- Не все ли равно, куда ехать, - раздраженно пошутил я. - Нынче у нас везде одинаково плохо.

Она растерянно задумалась. В полумраке ее близкое круглое лицо с вопросительно сдвинутыми бровями показалось мне по-детски беззащитным. Oh, really? - вспомнилось мне...

- Я думаю, здесь тоже можно жить, - серьезно промолвила она после минутного размышления.

Интонация требовала продолжения. Мне стало даже весело: эта женщина как будто побывала со мной в Англии, так легко она проникла в дурную бесконечность моих мыслей.

- Конечно, можно - тем, кто быстро сориентировался и не терял времени даром, - желчно возразил я. - Остальным же, огромному большинству вроде нас с вами, досталось разрушать свои души бесплодной завистью.

Я уже успел ее разглядеть: она была в скромном плаще и сером тонком свитере, вся чистенькая и аккуратная. Добросовестная жена какого-нибудь ветеринара или столяра возвращается из столицы с покупками дл семьи.

- Зачем завидовать, кому? - Она снова трогательно наморщила свой лобик. - У каждого своя судьба. Я бы не хотела брать на себя чужие неприятности, мне хватает своих.

- Вы всегда жили в Чухломе? - жестоко спросил я.

- Ну, как вам сказать...

- А когда вы смотрите дома телевизор - желаю вам, конечно, чтобы он был цветным, - вам не хочется стать Мадонной или, на худой конец, Аллой Пугачевой? Не хочется пройтись в лучах юпитеров, легко прошуршав золотистой юбкой и сверкнув настоящими бриллиантами, или победить в конкурсе фотомоделей, или отдохнуть на Азорских островах, или забраться в собственный мерседес и жевать, жевать, жевать бесчисленные Сникерсы, Баунти, Твиксы...