Письменный стол - [76]

Целую тебя, дорогой. Сердечный привет Зое Константиновне.

8/XI–36 г. Твой В.

Дорогой Павлик,

спасибо за письмо. Читая его — и «Четвертое измерение» — я испытывал странное успокоительное чувство, что мы с тобой жили и пропадали недаром… Еще Герцен писал, что нет ничего страшнее, чем гибнуть даром. Спасибо за отзыв о моих рассказах. Думаю, что ты прав насчёт Толстого{и. Антокольский в своём письме говорил о толстовской традиции в повести «Семь пар пенистых».}, хотя в последнем романе (который я только что кончил) я, кажется, снова ушёл в сторону — сам не знаю куда. Он называется «Двойной портрет».

Вот чем понравилась мне твоя книга: тем, что она несомненно принадлежит к новому периоду нашей литературы, который наступает (или наступил?) медленно и верно. Она (книга) свободна от предвзятости, от идеи «служения». То есть идея есть, но это уже служение самой литературе. Из своей «Открытой книги» я недавно вычеркнул 10 листов этой атмосферы «клятвы в верности», которые никому не нужны. Сильнее ты, но–моему, в тех стихах, где ясно ощутим человек («Физик») и чувствуются на ощупь признаки времени (1904, 1915 и т. д.; «Циркачка»), Таких — много. «Пикассо» — превосходен. В сущности, вся книга — в библейской формуле: «Время проходит, говорите вы по неверному пониманию. Время — стоит, проходите вы». Впрочем, кажется, это — Талмуд.

«Ночной разговор» — необыкновенно грустное и сильное произведение. Я живу, кажется, точно так же, как и ты: пишу. Еще гуляю и думаю, что это почти то же. Конечно, хорошо бы нам встретиться. Это я виноват — так и не соберусь. А ведь даже не был на твоей даче!

Дети у меня уже большие, учёные и даже начинают немного стареть. Внучки — симпатяги. Их уже три.

Лида сердечно кланяется.

Зое — привет и поцелуй.

Твой В.

Не хворай, пожалуйста. Старая Полонская{Елизавета Григорьевна Полонская. Поэт (Ленинград).} каждое своё письмо ко мне кончает так: «Держись!»

17/XII-1964 г.

Дорогой Павлик,

Извини, что отвечаю с опозданием. Надо было сдавать шестой том, очень торопили. Прими моё запоздавшее поздравление от меня и Лиды. Желаю тебе счастья и счастья!

Не стану спорить с тобой насчёт Фадеева, вместо ответа посылаю тебе статью о нём или, точнее, запись нашего последнего разговора. Думаю, что я все–таки прав. Конечно, я не зачёркиваю в памяти его страшную судьбу. Но он не свёл начало с концом, да это, может быть, и не надо.

Ты спрашиваешь, как я живу: очень просто. Всегда работаю, т. е. почти каждый день, но быстро устаю и, чтобы отдохнуть, подолгу гуляю. Сейчас зима, хожу на лыжах. По вечерам читаю Герцена и англичан — главным образом молодых. Много интересного. В городе — два раза в неделю, в среду и субботу.

С кем встречаюсь? Так же, как и ты, с соседями. Здесь живут Степанов, Арбузов, Малюгин, этой зимой — Евтушенко, Маргарита Алигер. <…>

Твой В. 10/I–1965 г.

Дорогой Павличек,

Спасибо тебе, что ты поправился, — это во–первых. За книгу — во–вторых. Я её ещё не дочитал, но одно уже можно сказать: она поражает неистовой любовью к литературе. Это вызывает не только уважение — восхищение. У нас мало знают жанр, которым ты воспользовался, между тем оп при всей своей изысканности — повседневен, входит в жизнь, касается всех. Кроме того, ты черт знает как много знаешь и заставляешь других интересоваться тем, что действительно составляет важнейшую сторону человеческой жизни. Это — туманно, но при встрече я постараюсь изъясниться с большей определённостью.

Целую тебя.

28/Х-1965 г. В.

Б. Пастернак. 2 авг. 1952 г.

Дорогой Вениамин Александрович!

Если, после разговора с Вами и Журавлевым{Д. и. Журавлев, народный артист СССР.}, я предаю своё обещание забвению, Вам покажется это невниманием и, чего доброго, Вас обидит. С другой стороны, меньше всего хотел бы я, чтобы Вы тратили своё писательское время, время мастера, на продукцию человека, который сам ничего не читает, ничем не интересуется и из духовной и умственной лени убивает дни на огороде и этим растительным эгоизмом никогда не поступится.

Большинству друзей эта вещь не нравится. Одним, потому что это не ново и не в той степени оригинально, как, переоценивая мои силы, они бы хотели. Другим, потому что, уклоняясь от решения задач, в наше время общеобязательных, я сбрасываю главную трудность, всеми взятую на плечо, и этим наперёд обесцениваю, что бы я ни сделал. Вы тоже, если будете искренни перед собою, разочаруетесь. Может быть, лучше, действительно, отложить чтение до того времени, когда я окончу роман «Борис Пастернак» и «Москва 1948 г.» — этого в рукописи нет, это любезности машинисток.

Привет Лидии Николаевне.

Ваш Б. Пастернак.

С. П. Злобину

Дорогой Степан Павлович!

Меня очень тронуло Ваше сердечное письмо. Я всегда чувствовал и ценил Вашу прямоту и правдивость в жизни и в литературе. На вечере же Вы говорили вовсе не как «представитель», это у Вас всё равно не получилось бы. Кроме тех черт сходства между нами, о которых Вы пишете, стоит отметить и эту. Но в письме Вы, разумеется, сказали больше. Спасибо!

Я знал, что у Вас интересная жизнь, но вот узнал сегодня (из Вашего письма), что она ещё интереснее и сложнее, чем мне казалось. И Бутырки, и анархизм, и экономика, и в седле с мая по ноябрь. Вот уж кому, должно быть, не однажды приходилось, «проснувшись ночью, увидеть над собою звезды». Вы помните, я сказал, что этого в нашей жизни было прискорбно мало. И сопротивление{С. и. Злобин был участником французского Сопротивления.}, и фронт, и наконец — литература или всегда литература, которая сама по себе и «фронт» и «сопротивление»!