Письма Ю. К. Терапиано В. Ф. Маркову (1953–1972) - [24]

о Чаадаеве? Ответить собирается Адамович²⁰⁴.

Прочел (во время гриппа) шмелевское «Лето Господне» – быт, еда, старая Москва – описано хорошо, и люди живые, но очень уже даже и для моего поколения отдаленные.

Крепко жму руку.

Ваш Ю. Терапиано

38

18.II.58

Дорогой Владимир Федорович,

Муж Яссен будет здесь в мае – тогда выяснится, как будет действовать в дальнейшем «Рифма» и кто будет ею заведовать, т. к. Маковский стал очень стар и ему уже не по силам ездить в типографию и т. п.

Посылаю Вам вырезку статьи о «У Золотых ворот»²⁰⁵, где есть опять о Вас, и, в доказательство, что мнения всегда бывают разные, отзыв из «Русской мысли»²⁰⁶ о переводах Елизаветы Броунинг Цетлиным и Астровым.

А о Рильке – после моей статьи²⁰⁷ о книге Биска переводчики начали мне посылать переводы Рильке и других иностранных поэтов «на оценку», так что уж и не рад, что дал им повод к такой щедрости!

В Париже были две интересных выставки: 1) «рисунков Сахары» (доисторическая живопись на скалах в Хоггаре, копии, сделанные учеными и художниками) и 2) выставка картин 30-летнего художника Buffet (смесь «новой манеры» со «старой»), замечательного экспрессией, динамикой и сочетанием красок («La vie de Jeanne d’Arc»).

В русском же литературном Париже событий нет, да и боюсь вспоминать о них, т. к. «события» теперешние = похоронам.

Желаю Вам поскорее покончить с диссертацией и начать писать статьи и стихи.

Ирина Николаевна и я шлем Вам и Вашей семье сердечный привет.

Ваш Ю. Терапиано

P. S. Недавно был на собрании поэтов – хвалили Вашу статью о поэзии Г. Иванова в «Опытах»²⁰⁸.

39

20.IV.58

Дорогой Владимир Федорович,

Рад буду, если Вам удастся через два месяца снова начать литературную деятельность – статьи и прозу.

Вы подняли очень больной вопрос – «к чему в эмиграции писать по-русски?».

В прежнее время, т. е. до последней войны, мы все верили, что когда-нибудь написанное здесь дойдет до России и станет там напоминанием о целом ряде забытых понятий – о ценности человеческой личности, о свободе, о Боге.

Поэт Довид Кнут сравнивал то, что пишется в эмиграции, с запиской в бутылке, брошенной в море²⁰⁹.

Теперь – нет уже уверенности в том, что мы, «старшее» поколение, доживем до «времени больших перемен», но для Вас время – еще не столь жестокий приговор – пишите с тем же чувством, как когда-то писали мы (пусть мы были только наивными идеалистами! и пусть эти слова в какой-то мере патетичны…).

Мне кажется, лучшее, что случилось в эмигрантской литературе, – это как раз наше «неумение» и «нежелание» писать на чужих языках и для иностранцев. Один Сирин – не в счет. Он ведь чувствовал себя англичанином в Кембридже и в то время, когда его сверстники (среди которых были люди породовитее Набоковых и побогаче их) умирали на фронте Добровольческой армии, а затем – дробили камни и работали на заводах в Европе.

Но, кроме двух-трех еще таких же «русских иностранцев», все зарубежные писатели писали и пишут до сих пор по-русски. (Переводы на иностранные языки – другое дело.)

Адамович выпустил одну книгу по-французски²¹⁰ – и сразу же наговорил там чепухи, несмотря на весь свой ум, т. к. русский писатель, ставший французским, – немедленно тускнеет и глупеет, слишком уж мы все в России – русские (даже потомки обрусевших иностранцев, как, например, я).

Но именно поэтому так тяжело и трудно сейчас. Для меня не вопрос «зачем?» представляется роковым, а внутренняя опустошенность нашей души, внутренняя невозможность сейчас чему-то до конца отдаться, «загореться». Или все очень устали, или же атомная атмосфера так влияет, но сейчас труднее думать о духовных вещах, отвлечься от «плоского сегодняшнего дня», думать о «вечном».

И вот здесь, как мне кажется, начинается настоящее затруднение. То, что мы делаем сейчас, – «ни к чему», «не то», а где это «то», какое credo сейчас – «то»? Credo, конечно, не в политическом смысле, а в смысле «что такое – человек?». Вот Швейцер до сих пор знает, «чем жить», но его мера все же не по мерке новому человеку – и вот, опять, как Диоген с фонарем, ходишь и спрашиваешь…

Мне кажется, настоящую книгу нам можно написать только по-русски, но для этого нужно преодолеть ту инерцию, которая сковывает сейчас нас. Глупы были мальчики дореволюционного времени, спорившие в кабаке о Боге, зарубежные поэты, мечтавшие сказать несколько «настоящих слов» на Монпарнасе среди интернациональной толпы, – а вот теперешнее поколение – что скажет? – среди атомного кабака!

Стихи пишу редко, «рецензии» для меня – вроде службы, но что поделаешь? – запрягся и тяну повозку с булыжниками.

Попадалась ли Вам статья Большухина²¹¹ (кто?). Я посоветовал нашим писателям быть осторожнее с нахождением «контры» у советских писателей, чтобы не повредить им, а Большухин отвечает: да все они – или на 100 % «новые» советские люди, или (старшие, Шолохов, например) ловчилы и честолюбцы, отказавшиеся «ради права писать» (т. е. печатать?) от «художественной правды», они – с властью, и власть им верит. А на «нас», на эмигрантских писак, никто там и внимания не обращает… – В Литературной газете» очень даже обращают – мог бы привести ряд цитат; в «весну» и в «нового человека» не очень верится, «ловчилы» – похоже на памфлет, мог бы возразить очень много, но не хочу еще раз этим спором привлекать внимание НКВД. А Глеб Петрович Струве так расписал в своем «Дневнике читателя»