Письма в Небеса - [13]

В красе царственной

Развернулася!..

Уж и есть за что,

Русь могучая,

Полюбить тебя,

Назвать матерью,

Стать за честь твою

Против недруга,

За тебя в нужде

Сложить голову!

Дошла его слава до Петербурга. И в столице нашлись люди, способные оценить этот своеобразный талант. Граф Дмитрий Толстой издал книгу Никитина и даже представил её высочайшим особам, и даже сумел убедить высочайших особ, что эти самодельные воронежские вирши — большая русская поэзия. В результате Иван Саввич получил из монаршей руки некие «драгоценные подарки» — и вскоре сумел развязаться с постоялым двором и купить себе книжный магазин.

Как он ликовал! Как он гордился своим новым делом! Как сумел развернуть свою книжную торговлю! И более того: сделал магазин центром общественной и культурной жизни Воронежа. Кажется, достигнуто земное счастье…

Потом оказалось, что земное счастье, как всегда, обмануло. Во-первых, нудных хозяйственных хлопот в книжном магазине было не меньше, чем на постоялом дворе. Во-вторых, отец. Он тоже остался прежним: страшно пил, буйствовал, вводил в расходы, распугивал посетителей… Иван Саввич его не бросил — от креста своего не отказался, но сколько лет жизни потерял, страдая за отца, — кто знает?.. Потом — здоровье. Туберкулёз. То есть, собственно, смертный приговор.

А ещё — любовь. Иван Саввич всегда считал себя недостойным высокой поэзии — и недостойным хорошей женщины. Был знаком с прекрасными девушками из лучших воронежских семейств, влюблялся и — молчал. Лишь под конец жизни позволил себе роман с некой помещицей Матвеевой. Но роман — только в письмах, не более того. Причём перед смертью он письма сжёг, чтобы никто никогда ничего не узнал… И не узнали бы, если бы Матвеева не сохранила несколько его посланий. А не женился он на ней потому, что знал, что дни его сочтены, и не хотел обременять любимую напрасными заботами о безнадёжно больном.

А вообще-то он был счастливым человеком. При жизни получил признание. После смерти его не забыли. Любил Россию — и смог выразить свою любовь в стихах. Любил прекрасную женщину — и был любимым ею. Тот поэтический путь, по которому он шёл, оказался не тупиковым: на него вступил и великий Некрасов, а потом он был озарён невероятным гением Есенина. Счастливая судьба.

Как-то раз написал он стихи на смерть маленького сына своих друзей. В сущности, эти стоки годятся и ему самому в качестве эпитафии:

Сон твой — сон отрадный:

Крест и камень белый

Над твоей могилкой.

Солнышко пригрело.

Перелётным гостьям

Благодать святая:

В ямочке на камне

Влага дождевая.

Пьёт шалунья-птичка,

Брызги рассыпает,

Чуткий слух малютки

Песнями ласкает…

Письмо 8 ЗЛОВРЕДНЫЙ ПРОТОПОП

…Был он человеком неуживчивым, въедивым, придирчивым… Впрочем, можно сказать и иначе: принципиальным, строгим, ревнителем. Очень сложно различить эти качества, — всё дело в точке зрения. А может быть, — в точке приложения: если человек ревнует об истинно великом, он велик, если о пустяках — он придирчив и мелочен.

Так вот, протопоп Аввакум Петров. Потомственный священник, вышедший из глухой нижегородской деревни, с любовью принятый в Москве самим царём, Алексеем Михайловичем, с почтением встреченный известнейшими столичными умниками («интеллигентами» по-нынешнему), — это с одной стороны. А с другой стороны — скандалист, не сумевший ужиться ни на одном приходе, не желавший по-доброму сговориться ни с одним местным начальником, отовсюду изгоняемый, да не просто, а со смертным боем… До чего нужно довести людей, чтобы они с дубинами осаждали дом священника, точно вражескую крепость?

Причина тут в том, что Аввакум был безжалостен к мельчайшим людским порокам. Даже в юродивых, (а их немало было вокруг него), он умел найти некие несовершенства и не упускал случая сердито попенять блаженным старцам. С другой стороны, он и себе не спускал. Однажды, внезапно воспылав блудной страстью к своей прихожанке, он поднёс ладонь к трём горящим свечам и не отнимал, пока рука не почернела…

Нам, грешным, и десятой части из того, что претерпел Аввакум, хватило бы, чтобы заработать первую группу инвалидности. Избиения («лежа мертв полчаса и больши, и паки оживе Божиим мановением»), нечеловеческие условия далёких ссылок, страшные, сырые, холодные застенки, голод… За что он терпел? За «древлее благочестие»? Или за свой неуживчивый норов?

Вопрос вовсе не так прост. Главный идейный противник Аввакума, — как его именовал сам протопоп, «шиш антихристов», «рога сатанинские», — патриарх Никон, сам был человеком, отнюдь не отличавшийся мягкостью. Он тоже любил рубить сплеча, сначала делать, а потом обдумывать сделанное, и не терпевшим никаких возражений. Сейчас, беспристрастно осмысливая события второй половины XVII века, понимаешь, какой страшной трагедией был для русского народа церковный раскол, и как равно виноваты в нём и «ревнители», и «новаторы».

Никоновская правка богослужебных текстов зачастую оказывалась и ненужной, и безграмотной. Примеров тому много, они у всех на слуху: «Праотца бо Адама прельстивый древом, крестом побеждается» исправлено на — «Праотца бо Адама прельстивый древом, крестом прельщается»