Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983 - [9]

С работами Гольдштюкера⁴⁷ и Свярбея⁴⁸ хотел бы познакомиться, но как это сделать, не зная чешского языка? И что это за работы – напечатанные, ненапечатанные?

Что касается Хватика⁴⁹, то я не зря о нём спрашивал у Вас, так как он оставил у меня некоторые сомнения, что Вы ему не нравитесь; я понял, но он выказал себя дружески настроенным по отношению к Вашей приятельнице (как я понял) Ружене Гребеничковой и её мужу-философу, которого я не знаю. Он отзывался о ней весьма одобрительно. Сам я (с Хватиком) ровно ничем не ангажировался, кроме разве того, что накормил его обедом в нашей «Праге», где мы были втроём с С. Плотниковым⁵⁰. Ваше предупреждение будет принято к сведению. Что я «в моде», как Вы пишете, в высшей степени льстит мне, но беседовал я с Хватиком, не зная этого. Хотя я не умею «делать друзей», но «не делать врагов» меня учит жизнь, и в этом деле я всё ещё только начинающий ученик.

Насчёт Солженицына и прочего, о чём Вы мне пишете, я совершенно с Вами согласен. В жизни, конечно, много разного; лучшее, как мы верим, должно победить. Нравится ли Вам «Тёркин на том свете»⁵¹? – Мне да.

Сборник «Теория литературы»⁵² я начал читать, но не имел времени продолжать. Гачев⁵³ – совершенно сырой молодой человек, с большим «динамизмом».

Что из него выйдет – не знаю. Отец его, погибший в 1937 г., болгарин-коммунист, был со мной в приятельских отношениях. Гачев-junior – парень способный, но то, что я прочёл в его статье – больше, как говорит поэт, «пленной мысли раздраженье»⁵⁴. Охота схватить целое есть, de l’audace[10] – как у Дантона, но на практике – всё невпопад. Палиевского⁵⁵ не читал, он человек способный, но вся эта группа птенцов под крылом у Эльсберга⁵⁶ – тайные экзистенциалисты à la Бердяев, а я этих двуликих не люблю. Возможно, что Гачев лучше. Хуже всего жуткая чепуха вступительной статьи Эльсберга и Борева⁵⁷. А впрочем, всё это – всё равно что дождь: никакого значения в смысле вменяемой содержательной марксистской мысли не имеет.

Гегелевский конгресс будет не в Праге, а в Зальцбурге⁵⁸. Я на него, конечно, не поеду, но не тоскую от этого. Достаточно того, что поедут Овсянников⁵⁹ и Егоров⁶⁰, которые сумеют с достоинством представить советскую мысль. Жаль только, что меня – не спросив на то моего согласия – пропечатали в правительственном извещении о конгрессе как возможного участника дискуссии, наряду с Лукачем, Ингарденом⁶¹ и ещё кем-то. Придётся Зеленому⁶² написать, что на меня рассчитывать нельзя, разве что пришлю какой-нибудь краткий рефератик.

Рад слышать, что домашние дела у Вас в порядке. Мои, сравнительно, тоже. На днях собираюсь стать во второй раз дедом. Старшему внуку уже четвёртый год. Всё идёт своим чередом. Относительно лекарств у меня есть одна просьба. Единственное средство, способствующее сну для меня, это Андаксин (Andaxin). Он всё время был у нас – теперь что-то исчез. Если

Вам будет удобно, поищите, пожалуйста, несколько коробок, надеюсь, что это не разорит Вас. Я в обмен могу прислать нужные Вам книги. Не мешало бы также иметь шариковые ручки Hardmuth, у нас они почему-то не производятся.

Привет Владимире и детям.

Приезжайте к нам.

Л.Я. кланяется.

Ваш Мих. Лифшиц

26 ноября 1963 г

Дорогой Владимир!

Большое спасибо Вам за хлопоты насчёт моих лекарств. Передайте, пожалуйста, мою благодарность Ружене Гребеничковой, это очень мило с её стороны, что она помогла Вам в этом деле. Что касается ноксирона, то он мне не нужен, спасибо. Это очень лёгкое снотворное, которое меня не берёт. Андаксин имеет то достоинство, что это не снотворное, а успокаивающее, седатив, а мне нужно именно это. Но Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Я его достану другим путём, может быть, мне его достанут знакомые венгерцы.

За статью Вы меня благодарите слишком рано. Я сказал, что попробую, а у такого старого обманщика, как я, от слова до дела – расстояние большое. Одним словом, если ничто, никакая помеха безусловного характера, а такие у меня обычно бывают, не вклинится, то я что-то Вам пришлю, сильно враждебное по отношению к модернизму.

Ваши вопросы я как-то пропустил мимо ушей, извините меня за это, хлопоты всякие, наверно, забили голову. О Кафке, который теперь занимает умы марксистов, я мало могу сказать. Я читал его, правда, не всё. Мне кажется, он производит сильное впечатление, и это впечатление нельзя целиком отнести за счёт гипнотического влияния болезненной натуры, которое часто играет роль в подобных случаях. На меня он произвёл впечатление художника, отметку же ему я ставить не могу; дело лучше разберётся со временем. Ясно, однако, что в литературе, даже в рамках деформации, обычной для модернизма, есть больше простора для реального содержания. Это потому, что фокус живописи давно позади, а литературная проза прожила[11] свой апогей совсем недавно, она – более позднее искусство. Вот почему я по внутреннему чувству, которое меня не обманывает, за Кафку и против Пикассо. Я имею в виду Пикассо после 1906 г., ещё больше – после Первой мировой войны и ещё больше – после его неоклассики середины двадцатых годов. Самое лучшее, что он мог бы сделать, самое умное и благородное – это согласиться с тем, что интервью, записанное Папини