Письма Уильяма Берроуза - [47]

Полиция Лас-Плайяса

Ты, наверняка, помнишь, как меня в Лас-Плайясе арестовали, когда увидели на берегу в момент швартовки пробкового плота. Полиция заподозрила во мне перуанского шпиона. При мне были мальчик и зубная щетка. (Путешествую налегке, беру только самое необходимое.) Иссушенный лик диктата, изъеденного раковой опухолью. Эквадор погибает. «Довольно мне следовать за меркнущей звездой» [199]. Пусть победит Перу, облагородит тюрьмы, так чтобы заключение сделалось приятным.

Гуаякуил

Каждое утро по улицам разносится крик мальчуганов, продающих сигареты: «Лу-у-укиз, лу-у-укиз!» [200], что значит: «Кому «Лакиз»?» Переживаю истинный кошмар застоя. И через сто лет мальчуганы будут ходить по улицам, вопя: «Лу-у-укиз!» Боюсь застрять в этом месте, и страх пристал ко мне, как трусы к вспотевшей жопе. Ужасное, болезненное чувство окончательного упадка.

Перу

В небе над Перу кружат стервятники и опускаются на крыши домов. Небо вечерами здесь необычного фиолетового оттенка, а сам вечер длится несколько часов. У всех местных активный тубик либо же старые спайки.

Я живу в брошенной лавке на окраине города, среди развалин.

В любое время суток местные срут подменами. Сортиры, судя по всему, тут не в чести. Говно, размазанное по стенам; огромные парки; открытые пространства; стервятники кружат в фиолетовом небе; юноши харкают кровью на улицах. Интересные монументы; первый — какому-то Навезу, голые мальчики с крылышками гуськом вьются вокруг поставленной торчком елды… Ну вы даете, мистер Чавез! На перекрестке одиноко стоит на пьедестале бронзовый мальчик лет пятнадцати, в полный рост, играет в шарики. Каждый раз, как проезжаем мимо него на автобусе, у меня колом встает.

Смотрел перуанскую корриду. Тупая бойня: быка пять раз ткнули шпагой, животное ослабло и свалилось — вот и все. Даже грифы, что кружили над ареной, разочарованно хлопали крыльями.

Видел копа, ведущего юношу за руку. Арестовал? Или просто за руку вел? Если вы разделяете мои вкусы, то загляните в местную баню: от вида обнаженных тел индейских мальчиков дыхание перехватывает. Они — само бронзовое совершенство!

В аптеках продают коду в таблетках, как в Мексике. Гарахан, прочь от меня!

Отправил рукопись писем яхе. Ответь, что думаешь, как тебе?

На этот раз, пожалуй, к аука соваться не стану. Жопа не в порядке, а ведь мне, может статься, придется пожертвовать ради дела своей добродетелью. Кульминацией для Реджи из «Гомосека», наверное, сделаю потерю кишечника. Он скажет так: «Жаль, что за родину я могу отдать только одну жопу» [201].

Люблю, Вилли Ли

АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ

Пукальпа

18 июня 1953 г.

Дорогой Аллен!

Написанное про яхе в печать не сдавай! Материал еще править и править, к тому же я не собрал всех нужных сведений. Яхе не похож на марихуану. Он вообще не похож ни на что мною опробованное. У шаманов все-таки имеется некий секрет, и яхе в чистом виде отличается от яхе, приготовленного колдуном — в отвар добавляют всяких корешков и листиков. Я, словно Дороти Томпсон [202] в штанах, прошвырнулся по джунглям и через две недели думаю накатать историю про яхе.

Этой ночью местный шаман приготовил мне порцию. Я выпил отвар — ощущения не передать словами, но я все же попробую и как можно скорее. Хотя бы черновик набросаю.

Я и еще шестеро индейцев уселись в кружок на опушке джунглей, возле хижины колдуна (я хорошенько намазался цитронеллой). Пили яхе, или айяваска, как зовут его местные. Хранили молчание. Наступило ощущение ясности, безмятежной мудрости, и было в кайф просто сидеть на земле. Продолжение прихода описать невозможно. Меня словно одержал голубой дух. (Умел бы я рисовать — изобразил бы.) Точнее, пурпурно-голубой. Тело наполнилось голубым веществом, я видел узоры, характерные для острова Пасхи или народа маори. А еще древнее лицо, оно ухмылялось. Захотелось секса, секса… с женщиной! Нет, дискомфорта я не испытывал, однако челюсти сжались, будто тиски, руки и ноги судорожно тряслись, и потому я решил принять фенобарбитал и кодеин. Чувство меры отказало, и я закинулся десятью гранами фенобарбитала и тремя гранами кодеина, уделав покойного Фила Уайта. Через пару минут конвульсии прошли. Немного, правда, в сон клонило. Похолодало, налетели москиты, и очень захотелось спать. Тут же ведун сказал: «Мистер хочет уйти». Ну не мог он меня видеть в кромешной тьме! Я отправился домой, зашел по пути в кофейню (хотя, закинутый таким количеством фенобарбитала, обязан был свалиться и лежать без сил), сделал кое-какие заметки и уснул — через два часа после того, как принял феников. Это, похоже, антидот для яхе, они друг друга нейтрализуют. В первый раз, когда я принял яхе, мною тоже овладел голубой дух. Правда, из-за жуткого передоза случилась психологическая амнезия, и ничего не запомнилось.

Через несколько дней сплавлюсь вниз по реке, наведаюсь в гости к другому шаману — у него в округе отличная репутация. Отсутствовать буду недели две, не больше. Надо испытать настоящий приход, выяснить, на что похоже.

Меня достало притворяться добреньким и послушным, достала полиция, достали военные, священники и — мать их три раза за ногу через забор! — протестантские миссионеры, губернаторы и мелкопоместное дворянство. В Мехико хочу, в Мехико! И в Нью-Йорк. В Нью-Йорк даже лучше, скоро приеду.