Письма о современной литературе - [11]

Отчего наслаждение же не покидает вас при виде ужасов Ричарда III-го, при судьбе Дездемоны? – Оттого, что с этих явлений снята правда частного, случайного, действительного грубого факта и открыто вам в них общее значение, а вместе, при изображении, – тайна красоты. – Все это совершается высоким действием художественного творчества. Человек, созерцающий художественное создание, видит яснее и становится лучше. – Но если явления жизни, лица и события остаются в произведении писателя со всею своею наготою, т. е. действительностью, то они действуют на вас так же, как они действуют в жизни, т. е. возбуждают то же отвращение или ужас, так же противны, с тою разницею, что чувство отвращения и ужаса не имеет у вас действительного, живого своего значения, ибо перед вами не действительная жизнь, а сочинение; верно списанные, скопированные с действительности, такие произведения, сохраняя всю случайность факта, не имеют, с одной стороны, общего значения (как в художественном произведении), дающего им цену истины и изящества, – с другой стороны, не имеют и правды факта (ибо они не факт, а список), дающей частное, случайное, но действительное значение. – Такого рода произведение – сочинение г. Писемского «Ипохондрик». Художественного творчества в нем нет и тени. Грязные лица в комедии являются со всею грязью действительности и случайности, не проникнутые художественным смыслом произведения, оправдывающим их появление, – и потому отвратительны до высшей степени: следовательно, вся комедия как сочинение не имеет никакого достоинства и даже никакого интереса! – «Но это верно», – скажут. Но эта верность, отвечаем мы, вовсе не достоинство и не заслуга. Кто и что выигрывает от этой верности? Явление самое, жизнь сама? В копии жизнь не нуждается, да и копия всегда бледнее оригинала. Искусство? Копия с искусством не имеет ничего общего; она занимает только место в его области, место ворвавшейся грубой действительности в списке, действительности, которая еще могла бы только быть предметом искусства; сверх того, в настоящем случае это копия отвратительной действительности; восковая, крашеная, да еще безобразная фигура в художественной мастерской ваятеля. Припомним здесь кстати многозначащие слова Шиллера, который так глубоко понимал искусство. Нападая на натянутость французских произведений, он в то же время говорит:

Der Schein soil nie die Wirklichkeit erreichen,

Und siegt Natur – so muss die Kunst entweichen.[6]

Да если бы верность была художественным достоинством, то первым художником был бы стенограф. Задача и интерес искусства понятны, но их не отыщешь в копии. – Поэтому, читая комедию г. Писемского, чувствуешь не только не художественное наслаждение, а, напротив, отвращение, когда перед вами, один за одним, являются безобразные нравственные уроды, точно как будто вы входите в их действительное общество, чего, конечно, не желали бы, – и отвращение не оставляет вас во все время чтения комедии. Еще если б какая-нибудь задача, мысль пьесы выходила наружу, – но этой мысли нет, и спрашиваешь себя, зачем стоит перед вами это отвратительное собрание будто бы людей? Отношения ваши к произведению, их изображающему, еще хуже, противнее, чем к самой действительности, чем если б все эти уроды были живые лица, вам встретившиеся в жизни: там, по крайней мере, вы сами лицо действительное, для вас разрешена возможность действовать, а здесь и этого нет, – чем потрясет, чем подвигнет такое произведение вашу душу? Негодованием? Это благородное чувство дается или жизнию, или художественным произведением, или мыслию, выдвинутою вперед. – Глубокою думою, негодованием или грустию? Но эти благородные ощущения даются только такими произведениями, которые художественны или в которых есть мысль, выдвигающаяся вперед.

Желанием, порывом получить возможности потрясти эту мерзость?.. Но это дается действительностью. В копии отвратительной действительности нет ни того, ни другого, никакого благого внушения, ничего, кроме отвращения и скуки. Таково произведение г-на Писемского, таково впечатление его комедии. – Мы не понимаем, не можем разрешить себе, какой интерес мог иметь автор, выводя свои отвратительные лица, тогда как между ним и этими лицами нет связи искусства, нет художественного отношения. Если б автор писал психологический трактат о мелочности и безобразии нравственном, до которых может дойти человек, и приводил бы примеры, – здесь интерес (уже без всякого притязания на художественное создание) был бы понятен, имел бы общее значение. Если б автор собирал анекдотические данные, если б писал хоть статистические заметки о том, сколько таких-то или таких-то людей на свете, во всем этом мы видели бы общий какой-нибудь интерес, какую-нибудь общую цель; но здесь – никакого, никакой. Между тем перед нами притязание на сферу искусства, комедия… и выходит верная (в стенографическом смысле) копия, не имеющая ни достоинства искусства, ни достоинства действительности, следовательно никакого.

Есть роман г. Писемского «Богатый жених». Роман в первых главах еще недурен, но далее идет вяло; лица повторяют себя с изменениями и дополнениями, и кажется, как будто всем им очень скучно в романе. Во время чтения «Богатого жениха» кажется нам, будто есть что-то, а вы ходит ничего. Шатилов, по нашему мнению, не выдержан; он сперва является просто пустоголовым человеком, даже дрянью, и только; между тем он тут же обнаруживает подлость, которая едва ли в его характере, подлость и низость первой степени: он строит свои надежды и мечтает (хотя мечты имеют основание только в его голове) с удовольствием о том, что девушка, им любимая, – побочная дочь богатого князя?.. Девушка не виновата, если б это было так, и препятствием для замужества это быть не должно; но строить свои