Письма о науке, 1930–1980 - [120]

После того как была вырезана статья из перевода моей книги, я решил написать Вам, поскольку это делается работниками, находящимися под Вашей эгидой !.

Уважающий Вас П. Капица

P. S. Забавная была концовка с присуждением мне медали Камерлпнг-Оинеса. Когда я вернулся в Москву, выяснилось, что я истратил выданную мне авансом валюту и не взял необходимые оправдательные документы, а на слово у нас не верят. С меня начали требовать в 10-кратном размере истраченный аванс. Тогда я решил использовать мою медаль. Она золотая, а ведь это лучшая валюта, и только небольшой кусочек от нее был бы достаточен, чтобы погасить «незаконно» мною израсходованный аванс. Я предлоячил финансовым органам Академии наук отпилить от медали необходимый кусок золота, но эта операция была для них столь не привычной, что они от нее отказались и примирились с перерасходом.[227]

155) Ю. В. АНДРОПОВУ [228] 11 ноября 1980, Москва

Глубокоуважаемый Юрий Владимирович,

Меня, как и многих ученых, сильно волнует положение и судьба наших крупных ученых, физиков А. Д. Сахарова и Ю. Ф. Орлова. Создавшееся сейчас положение можно просто описать: Сахаров и Орлов своей научной деятельностью приносят большую пользу, а их деятельность как инакомыслящих считается вредной. Сейчас они поставлены в такие условия, в которых они вовсе не могут заниматься никакой деятельностью. Таким образом, не приносить ни пользы, ни вреда. Спрашивается, выгодно ли это стране? В этом письме я пытаюсь по возможности объективнее обсудить этот вопрос.

Если спросить ученых, то они решительно скажут, что когда такие крупные ученые, как Сахаров и Орлов, лишены возможности заниматься нормальной научной деятельностью, это приносит человечеству урон. Если спросить общественных деятелей, которые обычно мало знакомы с научной деятельностью ученых, то они дадут обратную характеристику создавшемуся у нас положению.

В истории человеческой культуры, со времен Сократа, нередко имели место случаи активно враждебного отношения к инакомыслию. Решать объективно поставленный нами вопрос нужно, конечно, в связи с конкретной социальной обстановкой, в которой в данное время находится страна. В наших условиях строительства нового социального строя, я думаю, наиболее правильно опереться на мнение Ленина, поскольку оно будет всесторонним, так как Ленин был не только крупным мыслителем, ученым, но и большим общественным деятелем. Его отношение к ученым в аналогичных ситуациях хорошо известно. Наиболее ясно и полно это видно по его отношению к И. П. Павлову.

После революции инакомыслие Павлова было хорошо известно не только у нас, но и за рубежом. Его отрицательное отношение к социализму носило ярко демонстративный характер. Без стеснения, в самых резких выражениях он критиковал и даже ругал руководство, крестился у каждой церкви, носил царские ордена, на которые до революции не обращал внимания, и т. д. На все его проявления инакомыслия Ленин просто не обращал внимания. Для Ленина Павлов был большим ученым, и Ленин делал все возможное, чтобы обеспечить Павлову хорошие условия для его научной работы. Например, хорошо известно, что свои основные опыты по условным рефлексам Павлов вел на собаках. В двадцатые годы в Петрограде с питанием было катастрофически плохо, но по указанию Ленина питание павловских собак было поставлено в нормальные условия. Я помню, как мне рассказывал академик А. Н. Крылов, что, встретив Павлова на Каменноостровском, он обратился к нему: «Иван Петрович, могу я вас попросить об одном одолжении?» «Конечно». «Возьмите меня к себе в собаки». На что Павлов ответил: «Вы умный человек, а такие глупости говорите».

Я знаю еще ряд случаев, когда Ленин проявлял исключительное внимание к ученым. Это известно из его писем к К. А. Тимирязеву, А. А. Богданову, Карлу Штейнмецу и др. Большое впечатление на меня произвело его отношение к Д. К. Чернову, крупнейшему ученому-металлургу, чьи классические работы по стальным сплавам являются основой современной научной металлургии.

Во время революции Чернову было уже около 80 лет, он был профессором Михайловской артиллерийской академии, генералом и имел придворное звание камергера. Во время гражданской войны он жил на своей вилле в Крыму, который был занят Врангелем. Когда Врангелю пришлось покинуть Крым, он предложил Чернову эмигрировать вместе с ним, но Чернов отказался и остался один в своей вилле, в окружении уже теперь Красной Армии. Запросили Ленина: что делать с Черновым? Ленин дал указание всемерно оберегать Чернова, и тогда у его виллы была поставлена специальная охрана из краснофлотцев. Обо всем этом мне рассказал Я. И. Френкель, который тогда был молодым ученым, коммунистом[229]. Сразу после освобождения Крыма Френкель стал организовывать в Симферополе университет, и он обратился к Чернову как к ученому, и попросил помощи. Чернов согласился занять в университете кафедру. Так в результате ленинского мудрого решения возникло сотрудничество в науке менаду большевиками и камергером двора его величества.

Хочу рассказать еще об одпом поучительном случае, происшедшем уже в наше время и связанном с противоречиями, возникшими из-за инакомыслия творческого деятеля. В 1945 году ко мне в институт приехал Броз Тито. Посещение произошло по инициативе Павле Савича, ученого, физика, который во время войны был атташе по науке в Югославском посольстве и в свободное от дел время работал у нас в институте. Сейчас Савич — президент Академии наук в Белграде. Показывая институт и беседуя с товарищем Тито, я спросил его, как он относится к Мештровичу, работы которого я любил. И. Мештрович был учеником Родена и одним из крупнейших скульпторов нашего времени. Тито стал говорить о Мештровиче очень отрицательно. Он сказал, что Мештрович чуждый им человек, так как недружелюбно и резко высказывается против создаваемого в Югославии государственного строя. К тому же он религиозен и дружит с Римским папой, и т. д. Я стал спорить с Тито. Я говорил ему, что о человеке, достигнувшем таких творческих высот в искусстве, как Мештрович, не следует судить по стандартной мерке, и привел ему, как пример, отношение Ленина к Павлову. Тито оказался хорошим спорщиком, беседа велась в повышенном тоне, и мы оба говорили резко. Но внезапно Тито прервал разговор и сказал, что я его переубедил и он решил по возвращении в Югославию изменить свое отношение к Мештровичу.