Письма Никодима. Евангелие глазами фарисея - [21]

Итак, я двинулся в путь. Я пошел, разумеется, берегом Иордана, чтобы не столкнуться с самарянами. Здесь уже стояла жара: деревья и кусты распускались прямо на глазах. Мутная, едва опавшая после весеннего разлива вода по самые берега заполняла русло реки. Навстречу попадалось множество народа: это богомольцы возвращались с Праздников.

Я повстречал двух молодых людей из Переи, перешедших брод около Вифавары. Мы шли в одной группе, и вечером на стоянке я узнал, что это были ученики Иоанна, которых он отправил с посольством к Иисусу. Меня это чрезвычайно заинтересовало, и я захотел выяснить, в чем дело. Но они не пожелали мне открыться, зато много рассказали о своем учителе. Несчастный Иоанн… Он все еще томится в подземельях Махерона. Он, долгие годы не знавший, что такое дом, укрывающий от дождя и зноя, теперь заперт в мрачной и душной темнице. В каком лихорадочном состоянии должен находиться его рассудок! Он и раньше жил не настоящим, а лишь озаряющими его видениями. Иоанн подобен тому греческому певцу, который своим колдовским искусством навел войну за город и вернул одного из завоевателей через Великое Море. Говорят, он был слепой. Я думаю, так и было. Только человек, который не видит того, что перед глазами, способен провидеть такую дальнюю даль. Как Иоанн. Что это, должно быть, за мука! Тебе, Юстус, конечно, знакомо это чувство раздвоенности человека, живущего одновременно в двух мирах, один из которых отрицает другой. А ведь на самом деле в каждом из нас… разве нет? в каждом из нас есть нечто, что связывает его с горним миром… А в то же время от повседневной жизни тоже нигде нельзя укрыться! Вот и я… Может, поэтому мне так близка судьба Иоанна и так понятны тернии, сквозь которые он проходит. Для него этот мир утыкан шипами, от которых не спрятаться. Пребывание в мире грез, увы, не спасает от сознания собственной слабости… Мне снова вспоминается эта греческая легенда о Тантале. Страдать — будучи не в силах прекратить страдания. Как я из–за Руфи… И не только из–за Руфи. Если бы даже она не умирала у меня на руках уже столько лет, я все равно бы ощущал себя раздираемым на части. Тебе знакомо это чувство? Кто–то рядом с тобой кричит. Поначалу не обращаешь на это внимания. Потом крик овладевает твоим сознанием, ты не можешь от него отвлечься, не можешь ни на чем другом сосредоточиться. В конце концов, перестаешь различать: это кто–то другой кричит или ты сам? Волей–неволей ты тоже начинаешь кричать. А когда замечаешь это, то с силой сжимаешь губы и прилагаешь все усилия, чтобы вновь обрести свой прежний голос. Напрасно! Крик снова овладевает тобой! И в то же время ты знаешь, что то, что ты стараешься заглушить, и есть самое важное в твоей жизни, и ты все готов отдать — так тебе по крайней мере кажется — чтобы снова его услышать.

Эти двое молодых людей с сосредоточенными и отрешенными лицами, словно ладони Иоанна, простертые в пространство движением незрячего, ищущего помощи. Наши пророки были великими людьми. Иоанн тоже великий. Но мне думается, что пророков спасало от их собственного величия только то, что предвиденный ими образ неизменно маячил в будущем. И беда такому пророку, как Иоанн, который дождался и пережил свое пророчество. Если всему тому, что он предчувствовал, суждено было воплотиться в появлении Назарянина, то ему не для чего больше жить! Умирать надо на пути к своим целям, потому что отрадней бороться за их осуществление, нежели видеть их достигнутыми. В особенности певцам следует умирать прежде, чем они допоют свою песню… Я, разумеется, не верю в крики черни, что Назарянин и есть Мессия. Но понимаешь ли ты, что означает для певца, взлелеявшего в душе своей видение величайшего из торжеств, пришествие именно такого Мессии? Человека, преследуемого священниками, презираемого фарисеями, гонимого Антипой и римлянами, Нищего, не уверенного в завтрашнем дне, наконец, Учителя, не понятого даже своими?…

Ибо они Его не понимают. Я убедился в этом. Я нашел Его в Капернауме, где Он странствует по зеленеющим галилейским взгорьям, увлекая за Собой несметные толпы народу. Когда входишь в город, где Он учит, дома нельзя застать ни одной живой души: все и вся идут за Ним. Стоит Ему остановиться, как люди тотчас окружают Его и не спускают с Него глаз. Время от времени какой–нибудь смельчак отваживается на вопрос. Он начинает говорить. Не сводя с Него глаз, люди присаживаются на траву и — они готовы Его слушать целыми днями. И это стоит того… Он тоже певец, только Его песнь непостижима в совершенстве своего звучания: ни одной лишней или затянутой ноты. Снова мне припоминается тот слепой грек. Обычно песни заново расцвечивают уже успевший потускнеть мир. У Назарянина иначе: Его песня преподносит живую красоту мира. Я слышал, как Он говорил: «Взгляните на полевые лилии…» И голос Его делался мягким и удивительно проникновенным. Когда Он произносит слово «лилия», то даже не видя цветка, ты словно вдыхаешь его тонкий аромат и касаешься лепестков. И тут же: «Даже Соломон во всей своей царской славе не одевался так, как всякая из них…» Ты понимаешь, что это за сравнение? Другой сравнит пурпур королевского плаща с пожаром, а его блеск — с блеском драгоценных камней… Он же берет белый неприметный цветок, открывая красоту там, где мы перестали ее замечать. Он не нуждается в эффектных сравнениях. Мне снова пришло в голову то, о чем я писал тебе однажды: Он никого не неволит, а призывает к Себе тихо, вполголоса…