Письма - [4]

но я их, должно быть, так и не увижу. Разрываюсь между репетициями и знакомыми. […].

ОТКРЫТЫЕ ПИСЬМА И ОБРАЩЕНИЯ

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО УЭЛЛСУ [Впервые: Последние новости (Париж). 1920. 3 декабря. № 189. С. 2.]

Мистер Уэллс,

Ваш давний поклонник, привыкший видеть в вас редчайшее соединение математически точного ума с гениальной силой воображения, я радостно ждал того, что вы скажете, и горестно был поражен тем, что вы сказали о моей несчастной родине.

«Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени сем». Вы не отказали мне в этой милости, подобно Аврааму; но капнули на язык мой, чтобы прохладить его, свинцом расплавленным.

Сейчас не только мы, русские, но и все обитатели планеты Земли, разделились на два стана: за и против большевиков. Вы примкнули к первому. И сколько бы вы ни уверяли, что вы — не коммунист, не марксист, не большевик, вам не поверят, потому что между двумя станами нет середины: кто не против большевиков, тот за них.

Что вы видели в той стране, которую мы, русские, уже не называем «Россией», — нам любопытно знать; но еще любопытнее, — чего вы для нее хотите. Наблюдения ваши могут быть сомнительны, но воля ваша несомненна: вы хотите для России большевизма.

Вы утверждаете, что «сейчас не может быть в России никакого правительства иного, кроме Советского». Что это значит? То ли, что всякий народ достоин своего правительства, как всякое дитя — своей матери? Вы увидели дитя в руках гориллы — и решили, что оно достойно матери. Но остерегитесь, мистер Уэллс: может быть, горилла украла дитя человеческое. Вы вглядывались в лицо России шестнадцать дней; а я — пятьдесят лет. Россия вам — чужая; мне — мать. Поверьте, я сумел бы отличить лицо матери от лица гориллы.

Если бы всегда всякий народ был достоин своего правительства, то не совершилась бы ни одна революция. Но достоинство народов — величина непостоянная: сегодня — достоин, завтра — нет. И если правительство скверное, то надо желать, чтобы завтра наступило как можно скорее. Вы считаете коммунизм нелепостью. Отчего же вы не хотите, чтобы коммунистическое правительство в России было свергнуто?

Некоторый человек попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили и ушли, оставивши его едва живым. Священник и левит прошли мимо: оба решили, что этот человек достоин своей участи. Не так ли вы решили, что русский народ достоин своего правительства?

Я получил недавно письмо из России, от близкого мне человека, учительницы в советской школе. Вот несколько слов из него:

«В Москве был такой случай (факт): дети зарезали товарища (10 лет и 11 лет), закопали, мясо его ели, и на суде десятилетний зачинщик не проявил раскаяния, а говорил, что „мясо на вкус ничего, только потом пахнет“. Это рассказывали в Комиссариате Народного Просвещения».

Голодный мальчик, съевший своего товарища, не мог его не есть, так же, как Россия не может сейчас не иметь Советского правительства. Не находите ли вы, мистер Уэллс, что эти две истины одинаково неоспоримы и неутешительны?

Во всяком случае, смею вас уверить — в этом, впрочем, вы, может быть, когда-нибудь уверитесь по собственному опыту, — что примирение с большевизмом, которое вы нам советуете, — «сначала на вкус ничего, а потом пахнет».

Вы полагаете, что довольно одного праведника, чтобы оправдать миллионы грешников, и такого праведника вы видите в лице Максима Горького. Горький будто бы спасает русскую культуру от большевистского варварства.

Я одно время и сам думал так, сам был обманут, как вы. Но когда испытал на себе, что значит — «спасение» Горького, то бежал из России. Я предпочитал быть пойманным и расстрелянным, чем так спастись.

Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою «спасает» Горький? Ценою оподления, — о, не грубого, внешнего, а внутреннего, тонкого, почти неисследимого. Он, может быть, сам не сознает, как оподляет людей. Делает это с «невинностью».

Я многое мог бы рассказать о «спасенных» Горьким, но боюсь повредить оставшимся в руках «спасителя».

Скажу только о себе. Кажется, он не забыл мне книги моей «Грядущий Хам». Когда я имел слабость или глупость написать ему, что умираю от голода, он ничего не ответил, только велел сказать через одного из своих подручных, что выкинет мне собачью подачку — «красноармейский паек». Чтобы остаться в живых, я должен был принимать такие подачки от других большевиков, но не захотел принять от Горького.

Он окружил себя придворным штатом льстецов и прихлебателей, а всех остальных — даже не отталкивает, а только роняет, — и люди падают в черную яму голода и холода. Он знает, что куском хлеба, вязанкою дров с голодными и замерзающими можно сделать все, что угодно, — и делает.

Ленин — самодержец, Горький — первосвященник. У Ленина власть над телами, у Горького — над душами.

«Всемирная литература», основанная Горьким, «величественное» издательство, восхищает вас, как светоч просвещения небывалого. Я сам работал в этом издательстве и знаю, что это — сплошное невежество и бесстыдная спекуляция. Главный агент Горького, Гржебин, скупил за гроши всю русскую литературу, из-под полы, как мешочник; одному писателю платил даже не деньгами, а мерзлым картофелем.