Письма любви - [49]

Не знаю, сколько я пребывала в этом кошмаре — минуты или целые дни. Ведь я две недели провела без сознания. Но ужасающей оказалась только эта картина. Часто в бреду я виделась с отцом. У него было прежнее лицо. Серьезные, умные глаза, смотревшие на меня с любовью. Мы повторяли наши старые разговоры, но появились и новые. То есть я задавала старые вопросы, а его ответы звучали по-другому. Он постоянно повторял: «Мыслишь не потому, что существуешь, а существуешь потому, что мыслишь». Это точно: мыслю — значит существую. Только почему он повторял это по кругу? Если речь обо мне, то у меня с этим не все в порядке. Я, прежде всего, мыслила, но это абсолютно не означало, что существовала. Даже наоборот. Может, отец это знал и поэтому хотел призвать меня к какому-то равновесию. А однажды я спросила:

— Папочка, о чем ты тогда думал? Ну, помнишь…

Он не хотел отвечать, делал вид, что не слышит вопроса.

— О чем ты думал, умирая? — повторила я.

Он состроил гримасу. Явно уходил от ответа, а потом хитро сменил тему:

— А знаешь, доченька, что такой человек, как Кант, целую жизнь просидел в одном месте? В своем Кёнигсберге! Ты можешь себе это представить? Ты и я, мы путешествовали по миру, а он, извините, в этом Кёнигсберге. Ходил лишь на прогулки и посматривал себе в небо.

Может, это был намек, связанный с тем случаем, когда я после ухода от Вериного жениха взглянула на небо? Что бы это могло значить? Кант что-то такое написал?

Папочка, ты должен мне сказать. Это так важно… Помнишь, иногда нам было очень плохо… Я ходила по комнате в черном белье, черных чулках и на высоких шпильках. А ты сидел в кресле с той своей книгой, как бы желая спрятаться за ней от меня. Это приводило меня в бешенство, я специально дефилировала перед тобой, чтобы ты видел мои бесстыжие ляжки…

Этот вопрос я задавала ему каждый раз, и каждый раз он менял тему. Не хотел мне отвечать. И я обижалась. Хотя правда могла оказаться ужасной. Но отец выкручивался, пока однажды, не выдержав, я выкрикнула:

— Больше не приходи ко мне.

Он сделал обиженное лицо и пропал. Я впала в тоску. Хотелось рвать волосы на голове. Хотела его позвать, но вместо лица снова появлялся тот чулок на голове…

Отец больше не пришел, вероятно потому, что я стала возвращаться из очень далекого путешествия. Туман, отделявший от меня мир, становился менее плотным, уже слышались голоса, появлялись проблески света. Однажды я попробовала приоткрыть веки. Они не поддавались. Я силилась, силилась — и наконец увидела забор. Потом догадалась, что это мои ресницы так выглядят с близкого расстояния. Они загораживали свет.

— Вы меня слышите? — долетел чей-то голос.

— Слышу. — На этот раз это был мой голос, он исходил как бы извне.

А потом вдруг увидела перед собой твое лицо.

— Что ты тут делаешь? — спросила я. — Ты ведь должен быть в Лондоне.

С удивлением я обнаружила, что ты плачешь, по щекам у тебя текли слезы. Я почувствовала, как болезненно защипало в глазах. За тобой стоял Михал, тоже в белом халате.

— Что же ты натворила, Кристинка! — произнес он. — Нужно сказать, что если уж заболеешь, то сделаешь это эффектно! — И вдруг его голос надломился.

— Михал, ты вернулся домой? — спросила я строго.

— Да, — коротко ответил он.

— Ну, я немного посплю, — проговорила я, понимая, что если мои веки опустятся, то вы с Михалом испугаетесь. Оказалось, что это возвращение не на большую землю, а только на островок. Материк еще находился на расстоянии целой недели, но после первого островка появился другой. Я даже спросила: — Пан доктор, почему вы постоянно даете мне снотворное?

А он рассмеялся:

— У вас больная головка, спящая королевна.

И вдруг я снова увидела бордель, услышала шум голосов, звон бокалов и голос шефа:

— Пришла наша королевна…

Перед этой картиной все во мне как бы отпрянуло назад, и я сама отступила за пределы собственного сознания, а потом неожиданно пришла в себя совсем. Было решено перевести меня из одноместной палаты в общую. Но это оказалось не лучшим решением. На соседней кровати спала молодая женщина, которая перенесла такое же воспаление мозга, как и я. Когда она проснулась, я начала с ней разговаривать. Но неожиданно ее лицо искривила страшная гримаса, черты стали уродливыми. Меня это так испугало, что я начала трястись и не могла успокоиться. Неожиданно мне показалось, что я стала такой же развалиной, как и она. Прибежала медсестра, а потом врач. Я ничего не могла им объяснить, только слезы лились у меня по щекам. Вызвали тебя, и, взглянув на эту женщину, ты все понял. Меня снова перенесли в отдельную палату, где я провела следующие три недели.

Один раз меня проведал он.

Вошел в белом халате, накинутом на плечи. Лицо, как всегда, замкнутое. Только когда мы остались одни, его глаза оживились.

— Эльжбета! — Он ничего больше не мог сказать, да и не успел бы, потому что раздались шаги. Это были твои шаги.

О чем я подумала тогда, зная, что вы встретитесь у моей кровати? Не помню. Но я решила сбежать от этого и закрыла глаза. Твои шаги приближались. Сначала стало тихо, а потом его голос:

— Пани Кристина, кажется, заснула… я из издательства…