Письма любви - [48]

Я тогда пошла на эти похороны на деревенское кладбище… Когда ты вернулся вечером, сразу поняла: произошло что-то плохое. У тебя изменился голос. А потом утром пришла молочница и сказала, что подпольщики убили почтальона. Его фамилия была Вишневский. Теперь деревушка Пинков отзывается в моей памяти как Вишневский — вишни, все время в такой последовательности… Итак, я пошла на похороны, потому что ни пани Цехна, ни доктор с места не сдвинулись. Я боялась, что подозрение падет на тебя. Из-за тебя, Анджей, я и пошла туда, а не из-за той женщины и ее младшего сына Рысика. Но поскольку уж была там, то вытирала ему сопливый нос…

Прежде чем потерять сознание, я увидела врача-ординатора. Он сказал, что я нахожусь в инфекционной больнице на Вольской и у меня вирусное воспаление оболочки мозга.

— Это лучше или хуже? — спросила я, зная, что еще существует бактериальное, то есть гнойное. Мне казалось, что бактериальное хуже, но он беспомощно развел руками. Я запомнила этот жест.

— Трудно сказать, — ответил он. — Ту форму можно лечить пенициллином, а в данном случае мы можем только ждать…

— Ждать чего? — Это был правильный вопрос в такой ситуации.

— Пока вы поправитесь, — улыбнулся он.

— Вы думаете, я поправлюсь?

— Я должен так думать. Всегда. Иначе что бы я тут делал?

Меня это немного воодушевило, но сразу навалилась усталость. Я прикрыла глаза, вернее, это произошло непроизвольно. Еще я услышала, как ординатор говорил медсестре:

— Наблюдать за ней непрерывно!

— Да-да, пан ординатор.

— Это жена Кожецкого. Его сейчас нет в стране.

А сестра сообщила:

— Сын уже послал телеграмму. Может, он успеет…

«Успеет что?» — подумала я, но уже не могла найти ответ. Из темноты появился мой первый клиент в гетто — владелец галантереи. Я всегда хотела тебе это описать. Тот, первый, не состоявшийся, не считался. Но это, вероятно, к лучшему. Теперь я смогу тебе рассказать, как все произошло и как я это видела в «еврейских говениях» — так я называю время, когда была без сознания и меня мучили образы из гетто.

Прошло две недели после сцены с толстяком, и я почувствовала беспокойство. Получалось, что я ем дармовой хлеб… Пока в конце концов тот «каторжник», как его окрестила Вера, не произнес с усмешкой:

— Ну что, попробуем?

Я обрадовалась, но, поднимаясь по лестнице, засомневалась: не убегу ли снова, не струшу ли? Это означало бы конец. Мы вошли в комнату с кривой стеной. Я раздевалась за скрывавшей меня от клиентов занавеской с ощущением, что в комнате очень холодно. Он тоже раздевался, а потом я услышала скрип железной кровати.

— Ну иди, иди ко мне, ангелочек, согреешь меня…

«Попал пальцем в небо», — подумала я. Меня саму бил озноб. Казалось, я чувствую прикосновения ледяных пальцев смерти. Я увидела только его голову, он закрылся одеялом до самой шеи. Я легла рядом.

— На бочок, ангелочек, — участливо сказал он.

Сам тоже повернулся. Его бока были жирными.

Я почувствовала на себе его руку, он дотронулся до моей груди.

— Совсем оголодавшая, ну ничего, тебя здесь откормят.

Он прижал меня к себе, и я почувствовала что-то чужое на своем бедре. Оно было эластичным и влажным. Как резиновое. Я ожидала уже знакомой боли. Но когда он перевернул меня на спину, наваливаясь всем телом, этот предмет легко вошел в меня. Мужчина пыхтел, стонал, его толчки почти вбивали меня в сетку кровати, а потом неожиданно отпускали.

— Немного шире ножки, — ласково говорил он.

Я сделала, как он просил. Этот предмет входил в меня глубже, но так же легко, как перед этим. А потом мужчина приподнялся, схватил мою руку и что-то в нее вложил. Неожиданно я почувствовала на ладонях липкую влагу. Он с глубоким облегчением выдохнул и опрокинулся на спину.

— Иди помой ручки, — проговорил он. — Зачем нам неприятности? У нас их и так достаточно.

Я встала, не понимая, почему у меня дрожат колени, ведь ничего страшного не произошло. Однако еле держалась на ногах. Они буквально подгибались подо мной. Может, потому, что тогда я еще не была еврейским ангелом смерти, оставаясь просто ангелочком… И действительно, я думала об этом человеке с определенной благодарностью, он избавил меня от страха перед «этим». Я была удивлена и горда, что сдала этот экзамен. В своих глазах уж точно на пятерку. Как я после этого вошла в зал, как держала голову… У Веры был «перерыв». Она сидела за столиком. Увидев меня, рассмеялась.

— Отрубила голову петуху, — проговорила она. — Видишь, как просто. Скоро станешь такой же гильотиной, как мы все.

Я спросила у нее, почему она употребила слово «гильотина». И Вера снова рассмеялась:

— Не понимаешь? Она, как мы, делает: чик-чик-чик — и голова отпадает.

Однако все оказалось не так просто. В подсознании сохранилась совершенно другая картина. Мое обморочное состояние выпустило на поверхность иную версию. И когда я очнулась, то упрямо не хотела возвращаться назад. Картина осталась. Обстановка была та же: кривая стена, железная кровать, занавеска, за которой стояли таз и кувшин с водой. Но я и он… это было ужасно. Хотелось кричать, однако я не могла открыть рта, как будто его залили гипсом. Голова мужчины была посажена на скелет, который двигался и скрипел. И я тоже казалась скелетом, только моя голова жила и не имела никаких отверстий — абсолютно никаких. Гладкая поверхность, и на нее как бы был натянут чулок. Эти скелеты сблизились и слились в объятии, которое сплело их кости. Передо мной появилось одутловатое лицо мужчины с бородавкой на щеке. Из нее росли черные волосы, и неожиданно я увидела, что бородавка — это тоже голова в миниатюре. Я попробовала отпрянуть назад, но не смогла, потому что зацепилась ребрами за его ребра. Кости моей голени прошли сквозь его таз и никак не давали высвободиться. И вдруг эта головка с черными волосиками отпала, потом отпал нос. Тело начало крошиться, как сухое тесто. Вскоре передо мной остались пустые глазницы и оскал зубов — человеческий череп. Я не могла кричать, ведь у меня не было рта.