Письма любви - [44]

Письмо пятое

Март 63 г

Мы находимся в Кёльне. Тебя пригласили на съезд кардиологов, а я приехала с тобой как сопровождающая. Удивительно, но мы первый раз в жизни живем вместе в отеле. Недавно мне исполнилось тридцать девять лет. Для тебя ровно сорок, ты ведь считаешь по фальшивому календарю моей жизни. Важно не это, а другое — настоящие имя и фамилия исчезли безвозвратно. Я поняла, что все эти годы боролась с ветряными мельницами. И теперь я уже не Иуда в юбке, а Дон Кихот. В каком-то смысле я стала жертвой чужой религии, усвоив из нее, что секс является грехом. Даже в любви к тебе.

Новый, тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год мы встретили у твоих знакомых. Когда часы пробили двенадцать и в потолок выстрелили пробки от шампанского, кроме горьких воспоминаний о шампанском, в канун сорок третьего года меня терзали угрызения совести. Я знала, что он совершенно один. Мы встречались часто, я приходила в его квартиру, которая находилась недалеко от Нового Свята. Быстро раздевалась, потому что спешила домой. Где-то внутри стыдилась, что дарю ему тело, а получив свое, быстро забираю его назад. Его необъятная, сложная любовь начинала меня тяготить, я старалась не смотреть в его печальные глаза. Они всегда были такими, просто раньше я этого не замечала. Он рассказывал мне о себе. Всех его близких вывезли и сожгли в Треблинке. Он участвовал в восстании. Потом прыгнул с крыши горящего дома за Стену с уверенностью, что выбрал смерть, но оказался на свободе. Упал в кусты, они-то и спасли ему жизнь. Мечтал стать поэтом, а стал палачом, как он сам себя окрестил.

— Во имя чего? — спросила я.

— Во имя безумия, — ответил он.

Так он теперь видел свое прошлое. Тогда был коммунистом, поскольку ему казалось, что он уничтожает врагов. Хотел служить идее, а научился держать оружие в руках.

— Но почему не под своим именем? — спросила я. — У них теперь другое отношение ко всему…

— У кого у них?

— У поляков.

— А я не был тогда ни евреем, ни поляком. Я был просто коммунистом. Мы наказывали каждого, кто был против нас. Не щадили и евреев. Знаешь ли ты, что улица Роковецкая была последним адресом двадцати четырех еврейских поэтов? Об этом молчат, чтобы не бередить рану…

— Ну конечно, один поэт убивал другого, — проговорила я с неприязнью.

Больше всего меня раздражала его подавленность. Прежде он был воплощением зла, которое меня порабощало, теперь он стал моим угрызением совести. Я всегда помнила, что он меня ждет. Я сопротивлялась, как тогда, перед его «ситроеном», только теперь он стал слабее и зависел от меня. Мне не всегда хотелось с ним встречаться. Я говорила: «Приду в пятницу», но потом наступала эта пятница, и нужно было выкручиваться, выдумывать несуществующие дела.

Но, несмотря на мучения из-за двойной жизни, я не хотела с ним расстаться… или, точнее, не могла. Этот человек стал частью меня самой, и если бы я ушла от него, то лишилась бы чего-то навсегда. Я искала в нем то, что нашла: правду о себе. Это была его правда. Когда я спросила его, как можно меня любить, зная о моем прошлом в гетто, он ответил:

— Ты была ребенком, а дети всегда невинны.

Его ответ стал для меня огромным разочарованием, потому что темная сторона моей жизни должна была теперь остаться такой навсегда.

Тем временем ты продвигался вперед по карьерной лестнице, хотя и не без препятствий. Ты защитился, но оставался доцентом — твое прошлое давало о себе знать. Чувствовал себя несправедливо обделенным и даже испугался, когда твой ассистент обогнал тебя и стал профессором. К счастью, он ушел из клиники на министерскую работу, которая тебя абсолютно не привлекала. Ты же, по собственной оценке, был практиком. Конкурентов боялся только в больнице. Отделение было твоей первой жизнью, я — второй. И на этом все заканчивалось.

Даже Михал оставался где-то в конце. В двадцать один год он окончил вуз и получил должность в Институте электроники с достаточно скромным окладом. Когда Михал неожиданно напомнил о себе, дошло до скандала. Сначала он сообщил мне о том, что собирается жениться. Решение Михала удивило меня, тем более что я не знала, что у него есть невеста. Я думала, мне он обязательно должен был бы рассказать. Когда Михал собирался на первое свидание, он так нервничал, что я, понимая его состояние, успокоила:

— Михал, это приходит само. Неожиданно ты сам поймешь…

Он посмотрел на меня исподлобья, но я догадалась, что мои слова придали ему смелости. А когда Михал ушел, очень волновалась за него, отлично зная, чем может обернуться первое поражение в физической близости.

Но когда вечером я открыла ему дверь, то поняла: все в порядке. Михал ходил по комнате, посвистывая, и держался уверенно. Я усмехнулась про себя. Он не должен был заметить, что я обо всем догадываюсь. А теперь неожиданно — невеста, женитьба.

— Может, сначала подготовим отца?

— Зачем? — ответил он. — Это наше дело.

Потом, подойдя к двери твоего кабинета, я услышала:

— Папочка, я должен тебе кое-что сообщить.

— Слушаю.

— Я хочу жениться.

— Да? А где вы будете жить?

— Здесь.

— Здесь живу я.

— Если здесь нашлось место для двух твоих жен, найдется и для моей одной, — услышала я, и почувствовала, как холодная рука проводит по моей спине.