Письма любви - [30]

— Поставь это: бам, бам, бам…

Речь шла именно о «Вариациях», это были первые их аккорды.

Когда Марыся стала чувствовать себя лучше, я предложила ей пойти с нами на концерт. Она со страхом отказалась, но когда мы стали собираться, я заметила, что ей грустно.

— Михал, — сказала я, — у тебя завтра контрольная, оставайся дома.

Он насторожился, но потом понял.

— Да, действительно контрольная, — проговорил он. — Жаль, билет пропадет, может, мама пойдет?

— Может, пойду, — ответила Марыся.

Первый раз она выбиралась дальше, чем в парк, и поэтому я не решилась отпускать ее одну с Михалом. Мы сидели близко к оркестру. Краем глаза я наблюдала за Марысей. У нее было отрешенное лицо, но когда на нас обрушилась «Девятая симфония» Бетховена, с которой начинался симфонический концерт, Марыся втянула голову в плечи, словно эта музыка действительно наносила ей удары. И вышла из зала сгорбленная, как бы обороняющаяся перед судьбой. Судорожно держалась за мое плечо, а я благодарила Бога, что на моем месте не Михал. Целую неделю ей было плохо, она перестала есть. Три дня твоя жена провела в больнице под капельницей. Я упрекала себя: не стало ли закономерным с моей стороны невольно ранить людей, создавать им проблемы? Что будет теперь? Может быть, моя просьба к «товарищу» — это камень, который вызовет лавину? И я сама этот камень бросила… Я не могла спать, ворочалась с боку на бок. Свет не зажигала — Марыся спала сейчас в нашей комнате, напротив, у стены. Мой страх дошел до нее. Я услышала, как она встала, и подумала, что в туалет, но она подошла и села на край топчана. Нашла мою руку, начала гладить. Я была настолько поражена, что боялась даже дышать.

— У меня проблемы, — произнесла я наконец. — А точнее, я даже не знаю, что и делать… может, я совершила нечто ужасное.

И уже не могла остановиться. Все ей рассказала. Где ты, что с тобой творится, куда завтра иду по твоему делу. Я знала, что Марыся еще более беспомощна, чем я, но все равно не могла больше оставаться со своей бедой одна. Она молчала, я чувствовала только прикосновение ее руки. Еще минуту сидела рядом, а потом ушла к себе. Я знала, что она не спит. Мы обе бодрствовали всю ночь, если это можно так назвать. А когда я утром уходила, Марыся продолжала лежать, отвернувшись к стене. Мне так было легче, поскольку я чувствовала себя неловко и глупо после того, что наговорила ей. Теперь я собиралась с силами, чтобы справиться с любой неожиданностью. Разговор во дворце Мостовских мог кончиться только наивысшей мерой или помилованием, третьего не дано. Я полностью осознавала это.

Я пришла точно в назначенное время, получила пропуск. Нашла нужную комнату. Увидев в приемной женщину, очень удивилась: не знала, что у них тоже есть секретарши. Она доложила обо мне, и я вошла наконец в бронированные двери. Из-за стола поднялся высокий худощавый мужчина.

— Меня зовут Кристина Хелинская, — произнесла я с неясным предчувствием, что он знает обо мне правду.

— Прошу. — Мужчина показал мне на стул.

Я увидела его лицо вблизи, и внутри у меня все похолодело. Я даже почувствовала на спине струйки холодного пота. Глаза того мужчины… Лицо было чужое, но взгляд, глубина этого взгляда…

— Я вас слушаю, — обратился он ко мне, потому что я слишком долго молчала.

— Я пришла по делу близкого мне человека…

— Его фамилия?

— Я не знаю…

— Чего вы не знаете? — Голос звучал строго.

— Не знаю, хорошо ли я сделала, придя сюда.

— Вы можете уйти, — ответил он.

Я засомневалась, уже готовая так поступить, но он, как бы предвидя это, сказал:

— Не ведите себя как ребенок.

Полковник протянул в мою сторону пачку сигарет, вонючих, самых дешевых, но я все равно взяла одну. Они были очень крепкие, и у меня сразу закружилась голова. Он тоже закурил, а потом вынул из шкафа какую-то папку.

— Речь о вашем муже, мы так его будем называть, Анджее Кожецком. Он в стране? Скрывается?

Это был вопрос ко мне, однако я молчала.

— У нас к нему небольшие претензии, но они не такого рода, чтобы мы не могли о них забыть. Мы оставим его в покое. Пусть возвращается в клинику.

Я проглотила слюну, в горле все пересохло. Мне казалось, он это знает.

— Какие могут быть гарантии, что его не арестуют?

Он первый раз усмехнулся:

— Я мог бы сказать: вот вам мое слово. Но если этого покажется мало, у вас есть еще слово Товарища. Ему вы тоже не доверяете?

— Не об этом речь, — ответила я быстро. — Это… такая ответственность — решать чью-то судьбу…

— Понимаю вас, — неторопливо произнес полковник.

Я подумала, что он играет со мной, и во мне родилась неприязнь к этому человеку. Он был такой самоуверенный, а я долго не могла овладеть собой, голова моя тряслась, как у Марыси.

Я вспоминала этот визит еще очень долго. Запомнила эту комнату и этого человека, как будто сфотографировала. Холодные, слегка насмешливые глаза. Себя я тоже помнила хорошо — дрожь во всем теле, трясущиеся руки. И испытывала презрение к нам обоим и к ситуации, в которой мы оказались. Я чувствовала себя оскорбленной, но это было потом, когда ты уже вернулся. Нам нужно было принять столько трудных решений, что разговор с полковником ушел в небытие. Мне необходимо было убедить тебя, что ты можешь вернуться. Но сказать правду не могла: ты бы ее не принял. Оставалось только лгать. И я врала как по нотам: все это, дескать, сделал твой профессор, но он не должен догадаться, что ты в курсе. Сначала ты засомневался: