Письма к госпоже Каландрини - [6]

на днях уверял меня, будто это лучшая опера на свете – в ней-де заключена аллегория [81], и в этом ее очарование. Я на это ответила ему, что, возможно, она доставила удовольствие особе, для коей была сочинена, но что до меня, то я никакого почтения к оной особе не испытываю, никогда ее не видела и ее разрыв с королем, ее пени, ее печали – все это неспособно меня растрогать. Комедия приходит в упадок, все хорошие актеры собираются покинуть ее, а дурные играют из рук вон плохо и никаких надежд не внушают.

Король сейчас в Марли [82], где по вечерам ужинает с придворными; а у королевы теперь по утрам завтракают. Такого заведения еще не бывало – никогда прежде королева не вкушала пищу вместе с придворными дамами. Идут разговоры о войне [83], наши кавалеры весьма ее жаждут, дам же наших она не слишком пугает. Давненько не тешили они себя тревогами и радостями военных кампаний; видно им охота проверить, очень ли будут они печалиться в разлуке со своими милыми. Г-н де Нель [84]весьма грубо посмеялся над принцем де Кариньяном [85], который скверно говорит по-французски. Принц вышел из терпения и сказал ему, что придется отколотить его палкой; у них в Савойе никто и понятия не имел, какой это трус: г-н де Нель стал рассыпаться в извинениях и всячески унижался – с ним частенько это случается, что не способствует его доброй славе.

Сию минуту узнала, что будут сокращать бессрочные ренты [86]. Ни у меня, ни у вас ее нет – этим и утешаюсь. Последнее время мне что-то неможется. Вчера я велела отворить себе кровь. Я принимаю железо, я похудела; надеюсь, это не будет иметь дурных последствий. Прощайте, сударыня, не оставляйте меня и далее своим добрым расположением – оно служит мне лекарством от всех моих недугов, как телесных, так и душевных. Кстати, здесь имело место одно происшествие, от которого волосы встают дыбом [87] – до того мерзкое, что невозможно написать о нем. Но все, что ни случается в этом государстве, предвещает его гибель. Сколь же благоразумны все вы, что не отступаете от правил и законов, а строго их блюдете! Отсюда и чистота нравов. А я что ни день, то все больше поражаюсь множеству скверных поступков, и трудно поверить, чтобы человеческое сердце было способно на это. Иной раз мне кажется, что уже ничто не способно поразить меня, но назавтра же я убеждаюсь, что ошибалась.

Письмо V

Из Аблона, 5 мая 1727.

Как поживаете, сударыня? Не сообщите ли что-либо о себе? Или вы решили наказывать меня за долгое молчание? Слишком уж суровая кара со стороны такой справедливой особы, как вы, и к тому же она несоразмерна вине. Ведь не можете же вы усомниться в моем сердце? Для этого вы слишком хорошо его знаете. Ваше молчание сродни неблагодарности и забвению. Ради всего святого! Не забывайте, что на всем божьем свете нет у меня никого, кого бы я любила и почитала больше, чем вас; вам следует любить меня если не по велению сердца, то хотя бы из здравого смысла. Дочь ваша несколько раз оказывала мне честь своими посещениями; не будь я до такой степени занята, мы виделись бы с ней чаще – я ведь всегда очень ее любила, а теперь, признаться, полюбила еще больше. Эту фразу люди неблагожелательные могли бы истолковать неверно в том смысле, что вы-де злонамеренно старались отдалить нас друг от друга. Но людям здравомыслящим и знающим человеческое сердце легко понять, что чем дальше от нас предмет нашей любви, тем дороже становится нам все, что до него относится.

Я все это время жила надеждой на путешествие в Пон-де-Вель, которое позволило бы мне съездить повидаться с вами. Однако. с грустью убеждаюсь, что до тех пор немало еще воды утечет. Меня все кормят обещаниями, и чует мое сердце, что они решили пока этого путешествия не предпринимать. Очень мне это досадно; им доставляет удовольствие обнадеживать меня, чтобы вслед затем эти надежды разрушать. Иногда я твердо решаю выказывать перед ними полное безразличие по этому поводу, но всякий раз мне так и не удается скрыть свою радость или печаль.

У нас более чем когда-либо, толкуют о войне, наши воины опасаются, как бы не пришлось подолгу стоять лагерем: они рады бы сразу в бой, единым духом взять несколько городов и через неделю обратно – в Париж.

Принц де Конти [88] вечером вчерашнего дня скончался от воспаления в легких. Перед смертью он говорил с женой своей самым любовным и чувствительным образом. Он просил ему простить необоснованные его подозрения касательно ее поведения, назвал ей имя того лакея, который, будучи к ней тайно приставлен, возвел на нее напраслину, и поклялся, что никогда не доверял его донесениям. Своей любовнице госпоже де Ла Рош [89], бывшей в известной мере причиной его неладов с женой, он велел передать, чтобы та незамедлительно покинула его дом. Он завещал по две тысячи ливров пенсии четырем лицам, из коих я запомнила только двоих – гг. де Монморанси и дю Белле [90]. Г-ну Матону [91], которого он всегда очень любил, оставил он бриллиант ценою в две тысячи ливров. Президенту де Люберу [92] – свой портрет во весь рост, а двум его дочерям [93] по золотой табакерке со своим портретом. Что касается слуг, то он завещал принцессе де Конти наградить их по собственному усмотрению. Принцесса очень убивалась, когда он захворал, даром что перед этим они были в ссоре и даже собирались расстаться. Он выказал ей столько любви и раскаяния, что она уже не помнит о горестях, кои он ей причинял. И однако, я думаю, через несколько дней она утешится. У герцога