Письма к госпоже Каландрини - [30]

Маршал д'Юксель мужественно покинул двор, но, подобно Карлу V, он раскаивается в этом [250]. Поговаривают, будто он льстит себя надеждой, что король прикажет ему вернуться, но никто ему ничего не говорит. Уверяют, будто он покинул двор из-за договора – это делает ему честь, ибо публика договором была недовольна.

Шевалье чувствует себя лучше. Как бы мне хотелось, чтобы прекратилась борьба между рассудком моим и сердцем и я могла бы свободно отдаться радости, какую дает мне одно лишь лицезрение его. Но, увы, никогда этому не бывать! Тело мое изнемогает под бременем постоянного волнения – у меня бывают сильнейшие колики в желудке, здоровье страшно подорвано. Прощайте, сударыня, кончаю письмо свое, в котором нет ни ладу, ни складу, уж не знаю, как вы в нем разберетесь.

Письмо XXV

Из Парижа, март 1730.

Вчерашнего дня видела я г-на де Виллара, который обещал незамедлительно послать вам свой портрет – не сделал этого раньше потому, что довольно сильно хворал. Я очень была ему благодарна за то, что он провел два часа в моей комнате. Мы были одни и всласть поговорили о Женеве. Вот уже три месяца, как я превратилась в сиделку – очень больна была госпожа Болингброк. Я много раз была свидетельницей жесточайших ее страданий; несколько раз мне казалось, что она умрет на моих руках; теперь она просто ужас до чего слаба. У нее отвращение к пище, она почти ничего не ест, уже одно это способно изнурить даже здорового человека. У нее не прекращается лихорадка, бывают минуты, когда я боюсь, как бы она не угасла словно свеча. Ведет она себя с большим мужеством, и это ее поддерживает. Если бы не ужасающая ее худоба, то, слушая иной раз ее разговоры, даже не скажешь, что она так больна. Организм ее что ни день все больше слабеет – правда, последние два дня она ест немного лучше. Сильва и Ширак [251], врачи, которые ее пользуют, не понимают, чем она больна, и действуют наобум, не зная причины недуга. А госпожа де Ферриоль упрямо не желает лечиться – у нее раздуло все лицо. Она так сильно изменилась, что вы бы ее не узнали – ей угрожает водянка, и того и гляди хватит удар. Отекает она до такой степени, что если посидит полчаса, то уже не в силах подняться с места, и где ни сядет, там и спит. Только болезнь ее драгоценного маршала как-то еще ее держит – очень она тревожится о нем.

Поговорим теперь о новостях. О смерти папы вы уже, конечно, знаете [252]. Кардинал Альберони надеется стать его преемником [253]. В Луизиане [254] дикари вырезали французскую колонию. Одна дикарка, любившая француза, предупредила его о том, что замышляют дикари против его соотечественников. Тот доложил об этом коменданту, который поступил точь-в-точь, как маршал де Виллеруа [255] – он вообразил, будто никто не осмелится на него напасть, за что был наказан так же, как и тот, – его зарезали первым. Спрашивается, кто из них двоих наказан больше. Для честолюбца изгнание хуже смерти, но комендант, возможно, предпочел бы жизнь. Говорят, будто это англичане раздразнили дикарей, и теперь неизвестно, как действовать. По этой причине падают цены на акции, это вызывает много волнений. За себя я не слишком волнуюсь, ибо у меня всего половинка одной акции; но они есть у моих друзей, и уже этого достаточно, чтобы тревожиться. Я разговаривала на этот счет с одним достаточно осведомленным человеком, и тот уверяет, что продавать их ни в коем случае не следует. Жизнь так полна огорчений, сударыня, что надобно быть не столь чувствительной. Моя чувствительность убивает меня.

Г-н Орри, интендант Кемпер-Корантена, только что назначен генеральным контролером [256];г-н де Фор [257] с этой должности смещен. Говорят, будто новый министр человек умный и даровитый. Тем не менее назначение это всех поразило. Дорогие мои сестрицы, позвольте мне назвать этим именем ваших милых дочерей, ибо чувства, кои я к ним питаю, самые сестринские. Обнимите их, прошу вас, за меня, а также и вашего супруга, которому я всю свою жизнь буду строить глазки и выказывать благодарность.

Последние полтора месяца я изрядно недомогаю. У меня сильный понос, который, правда, избавил меня от ревматических болей и желудочных колик, но подобный способ лечения может оказаться опаснее самой болезни. Я исхудала, сильно ослабела, собираюсь принимать рвотное. Прощайте, сударыня, продолжайте все же хоть капельку любить меня. И поверьте, никто не любит вас сильнее и не уважает, не почитает вас более моего. Я была бы бесконечно счастлива, когда бы могла жить подле вас. Разлука с вами кажется мне что ни день все более жестокой и бесконечно меня печалит. Какие бы беды ни выпали на мою долю, чувства мои к вам неизменны и никогда не ослабеют.

Письмо XXVI

Из Парижа, март 1730.

Я обижена на вас за ваше последнее письмо. Вы обвиняете меня, и в высшей степени несправедливо, в том, будто я не люблю вас, и добавляете к этому, что дескать, ежели кого любишь, то перенимаешь все его мысли и чувства. Увы, сударыня, на беду свою я слишком поздно встретила вас. Повторю снова то, что уже тысячу раз вам говорила. С той самой минуты, как я вас узнала, я почувствовала к вам приязнь и глубочайшее доверие. Мне доставляет искреннюю радость сознаваться вам во всех своих слабостях; одна вы сумели образовать мою душу – она рождена была для добродетели. Вы с вашей терпимостью, с вашим знанием света, к которому, однако, не питаете ненависти, с вашим умением прощать, сообразуясь с обстоятельствами, узнав о моих прегрешениях, не стали презирать меня. Я показалась вам достойной сострадания и хотя и виновной, но не вполне разумеющей свою вину. К счастью, сама любовная страсть моя рождала во мне стремление к добродетели. У меня множество недостатков, но я привержена добродетели, я почитаю ее. Не отнимайте же у меня своим подозрением сего моего достоинства. Как признательна я вам, что вы все же любите ту, которая так плохо следует вашим советам и еще меньше столь прекрасным примерам! Но любовь моя непреодолима, все оправдывает ее. Мне кажется, она рождена чувством благодарности, и я обязана поддерживать привязанность шевалье к дорогой малютке. Она – связующее звено между нами; именно это и заставляет меня иной раз видеть свой долг в любви к нему. Если есть в вас чувство справедливости, поверьте – нельзя любить сильнее, чем я люблю вас; нет, не можете вы усомниться в этом. Я люблю вас самой нежной любовью – люблю, как мать свою, как сестру, дочь, словом, как любишь всякого, кому ты обязан любовью. В моем чувстве к вам заключено все – почтение, восхищение и благодарность. Никто и ничто не может вытеснить из моего сердца столь высокочтимого друга, как вы. Не пишите же мне больше вещей, которые терзают меня.