Письма к ближним - [12]

– Так что, вы против даже умеренного употребления водки?

– Ах, Боже мой, слушать тошно. Эта заученная фраза об «умеренном потреблении», ей-Богу, жестока. Вы понимаете, я вовсе не пью водки и все-таки погибаю от нее. Я потерял отца и родного брата от пьянства, теперь на моих глазах другой брат спивается. У меня маленький сын – и я со страхом замечаю в нем роковое любопытство к вину; он пьет его с удовольствием, когда дадут глоток; от запаха вина ноздри у него расширяются. Непременно будет пьяница, и я чувствую, что ничем от этого его нельзя спасти. Я окружен пожаром, где тлеет все дерево моей породы и я сам, а вы резонируете об умеренном потреблении вина. Да и не обо мне речь. Загляните же в народную жизнь, поглядите Христа ради на это море слез, пучину нестерпимого страдания, вносимого в жизнь водкой. Посчитайте же миллионы разоренных изб и квартир, десятки миллионов раздетых жен и детей, примите в расчет кромешные мучения самих пьяниц, прямо сгорающих как бы в адовом огне. Тут явление, батенька, серьезное. Тут вопрос о самой расе русской, о ее физическом бытии. Думать, что будущее народа нашего зависит от Порт-Артура или Багдадской дороги, – простое ребячество, а вот если «загноился народ от пьянства», как уверял знаток народной жизни Достоевский, если засмердел он винным тлением до того, что иностранцев вроде Вогюэ просто тошнит от картин Горького, картин очень правдивых, хоть и безнадежных, то это вопрос трагической глубины. Ведь никто, решительно никто не знает, куда мы идем; история – как тяжелый поезд – мчит нас с инерцией, бороться с которою мы, видимо, не в силах. Перед нами огромный крайне обедневший народ, худо кормленный, болезненный, беспомощный, – из сил выбивающийся на работе. И кроме всех других бед и напастей, перед ним ставится ежегодно восемьдесят миллионов ведер водки. Их нужно выпить, эти 80 миллионов! Спросите врачей: уже одного ведра достаточно, чтобы из трезвого человека сделать пьяницу, и подумайте, какая идет широкая фабрикация этого порока. Подумайте же, как энергически переделывается человек, которого Бог создал трезвым. Подумайте, чем все это может кончиться…

Так рассуждает о пьянстве непьющий пьяница, отравленный еще в утробе матери.

Национальная опасность

Или «все ничто в сравнении с вечностью» и нужно «жить, как набежит», или в самом деле в пьянстве перед нами государственная опасность, о которой стоит подумать. О ней и думают, скажете вы: существует даже алкогольная комиссия, которая вступила благополучно в пятый год своего существования. Однако, не вторгаясь в права комиссии, мне кажется, государству необходимо на что-нибудь решиться в этом страшном вопросе.

Если действительно алкоголь – яд и только яд, во всех дозах вредный, если действительно он вносит тяжкие расстройства и в тело, и в душу людей, если он ведет к вырождению и помешательству, если он понижает хотя бы только на 25–40 процентов работоспособность нации, то это враг опаснее всех иноплеменников, взятых вместе. Правда, спирт – превосходное средство обложения; государство здесь облагает налогом более чем роскошь, – потребность болезненную и порочную, как бы даже воюя с испорченностью общества. Но так как давно доказано, что развитие пьянства прямо пропорционально общедоступности водки, что оно быстро понижается с сокращением кабаков и с повышением цены спирта, то роль государства тут далеко не академическая. Ошибочная политика может вызвать чуть не повальное пьянство, – политика милосердная и расчетливая может сократить его до нуля. Вспомните историю так называемой Готеборгской системы; благодаря ей скандинавские страны из самых пьяных и бедных сделались самыми трезвыми и цветущими. Вспомните историю штата Мэн и пяти штатов, последовавших его политике. Этот штат полвека назад был самым отсталым в Америке, погибающим от пьянства и нищеты. Теперь – благодаря абсолютному запрещению спирта – это чуть ли не самый богатый штат в Америке. Маленькое государство – самодержавный член великого союза – имел мужество искренно и героически взглянуть на вековое зло и решиться, так сказать, на ампутацию порока. Россия – вы скажете – не штат, к ней опыт маленьких государств неприменим. Почему? И слон, и мышь имеют одну и ту же физиологию. Россия теперь самый отсталый штат христианской семьи народов. Но если бы иметь мужество маленького Мэна, может быть, через полвека, всего через полстолетия, на глазах детей наших, Россия могла бы сделаться одною из богатейших и культурнейших стран. Какой бы это был прекрасный переворот, какая бы светлая эра и как бы ожило наше бедное племя под своим широким небом!

Образованность и ученость

Природа как школа

Я живу в маленькой зимней даче на окраине одного из тех небольших городков, которые – как мелкие спутники солнца – окружают северную столицу с юга. Теперь эти городки совсем засыпаны снегом. На дворе, куда выходят мои окна, прямо снежные горы. На крышах, перилах, выступах лежат пышные белые подушки; сучья тополей, протянувшиеся через двор, часто гнутся от снегу. Какая благодать, если верить примете: снежная зима предвещает хороший урожай. Зима стоит на удивленье ровная, свежая, тихая, – сухой перепадающий снег удивительно выметает атмосферу, и наш царскосельский воздух мне кажется просто горным по чистоте. Если к этому проглянет еще солнце – что это за прелесть наша зима! И как мы счастливы тем, что помещены в нашем климате, в калейдоскопе постоянно меняющихся миров. Представьте себе, если бы у нас был всего один климат, например вечное лето. Мы, я думаю, вчетверо поглупели бы, как дикари тех стран, где ходят голыми. Из нашей психологии выпало бы три четверти содержания: не было бы очаровательной весны, ни задумчивой осени, ни вот теперешней мистической зимы. Как обеднели бы мы впечатлениями! Жители вечного климата находятся как бы в вечной ссылке в местность, откуда нет выхода. Жители наших стран, наоборот, точно четыре раза в год путешествуют от тропиков к полюсам или, если хотите, от одной планеты на другую. Не настаиваю на этой мысли, – но почему расцвет цивилизации всегда в умеренном поясе не объяснить просто богатством тех впечатлений, которые дает природа этих стран? Это как бы роскошно обставленная школа, увешанная картинами, снабженная моделями, инструментами и пособиями: даже ленивый ученик кое-чему здесь научается. Наоборот, полярные и экзотические страны напоминают плохие школы, где даже даровитый ученик встречает однообразные стены, где вечный наш учитель – природа – только и может преподать, что два-три урока. Вы скажете, что цивилизации возникали в Египте, Индии, Вавилонии – странах жарких. На это замечу, что эти страны – жаркие лишь теперь. Восемь или девять тысяч лет назад, когда зарождалась культура в Азии, а Европа обсыхала от ледникового периода, – Египет, Сирия и Индия были гораздо прохладнее. Это ясно не только a priori, но и из многих мест Библии. То же Греция и Сицилия героической эпохи. Они имели наш теперешний климат. Когда Южная Европа сделается нестерпимо жаркой (что уже началось), – цивилизация перейдет, может быть, на северное побережье. Кто знает – на обширных приполярных пустынях Вятской, Архангельской, Вологодской губерний, на необъятных тундрах Сибири, у побережья растаявшего океана, где теперь находят кости мамонта, может быть, зацветет когда-нибудь новая роскошная жизнь…