Письма Ильи Эренбурга Елизавете Полонской. 1922-1966 - [13]

С Асеевым лично не знаком. Стихи его большей частью люблю. Его же статьи остроумны, но чрезмерно легки, и не той легкостью, которую я люблю.

В. Б. кончил новую книгу “ZОО”. Среди зверей сего сада имеюсь и я, описан не особенно удачно, но “благожелательно” 116. Встретив меня, как-то спросил: “Скажите, а почему я вас так не любил?” Но я никак не мог ответить на сей важный вопрос.

С Европой я кончил, и от жалости чуть-чуть не плакал. Мне очень хочется поскорей тебя познакомить с моим новым героем, племянником ХУЛИО ХУРЕНИТО с ЕНСОМ БООТОМ.

Ах, как умел любить этот человек м-ме Люси Бланкафар, урожд[енную] Фламенго – финикианскую царевну – Европу! Посылаю тебе в качестве экзотики последнюю страницу рукописи. Издавать ее в России будут, кажется, если сему не воспрепятствует ни прекрасная “Анастасия” 117, ни не менее прекрасный пильнячек

Б.

Меня продолжают усердно хаять. Дело в том, что я должен быть чем-то средним между неслыханным циником и Боборыкиным 118. Получить это среднее не так-то легко, и естественно, что люди потеют. Однако рецензии ты мне пришли.

Вчера я осматривал радиостанцию Науена. Очень здорово. Большое голое поле, а в нем тонкие стройные мачты вышиной в Эйфелеву, держатся они на одной точке. В самом доме гигантские машины и 3 человека. Слышал божественное чириканье: это сообщили в Чили курс марки и пезо. Voilа 119!

Дорогая, не забывай меня. Пиши чаще. Нежно целую.

Твой Илья.

20

21/4 [1923, Берлин]

ЛЮБЕЗНАЯ,

теперь ты от Шкапской все знаешь (не только Шкапчик, но и Эренбург, оказывается, просто открывается), знаешь, что я отнюдь не поэт божьей милостью, но деловой американец, т. е. сам мистер Куль 120. По сему случаю, блюдя стиль, пишу на машинке марки “ПРЕСТО” и не стыжусь. Кстати, расскажи, что тебе еще сообщила наша матердолороза 121? В частности, беремен ли я? от кого? на каком месяце?

Алло! 122 Что касается “трубок” и халтуры, то должен тебе откровенно сознаться – здесь ты имеешь дело не просто с виноватой нежностью во взоре, а со священной проституцией. Я написал эту книгу в две недели, сидя на балконе в Бинце. Писал и сам вслух смеялся. Это на меня действовало ничуть не хуже морского воздуха. Если же выражаться менее изысканно: охота пуще неволи. Я буду очень рад, если ты меня разругаешь за подобные занятья подробней.

Ты наверное уж получила моего “Курбова”. Вот эту книгу я писал с великим трудом.

Правда, я почти заболел от нее. Не знаю, вышла ли она от этого лучше. Напиши свое мнение – им я очень дорожу. Кстати или, вернее, некстати: вопреки всем серапионам вселенной – программа-максимум – писать легко (увы, это граничит с вздором и редко когда и редко кому дается).

Здесь все то же, т. е. Берлин, холод и в достаточной дозе графалексейниколаевичтолстой (тьфу, какое длинное слово).

Читал твое стихотворение “Договор” 123 – хорошо. Я определенно люблю твой пафос.

Вообще я тебе верю: искусство существует вне антуража. “Лефы”, вероятно, ерунда, а стих Пастернака и Коонен в “Федре” 124 – реальность. Итак, я снова отрекаюсь 125, я снова за искусство.

Прекрасен “Хам” Тихонова. Баллад не люблю. Что делают серапионы?

Здесь зачинается “Беседа” 126 (Горького с Ходасевичем). Это очень приличная беседа, и меня туда не пущают. Да, так вот Горький напечатал в одном бельгийском журнале переводы Зощенко (“Казимира”) и Федина (“Сад”) и статью о серапионах 127 . О поэтах там сказано следующее – точно перевожу – “согласно мнению Ходасевича, который, по-моему, является самым крупным поэтом современной России, молодой Николай Чуковский 128 подает величайшие надежды. Его поэма “Козленок” идет в первом № “Беседы”. Я люблю баллады Познера, молодого человека, проживающего ныне в Париже, где он учится в Сорбонне. Весной он собирается в Россию и вновь присоединится к “серапионам”. Он пишет свободным стихом с юмором. В его стихах интересная смесь иронии и благородства. Баллады Одоевцевой 129 полны оригинальности и интереса”. Теперь ты видишь, как хорошо информируют симпатичных бельгийцев!

Алло! Алло!

Пиши мне чаще и не сердись за это послание.

Целую тебя крепко!

Твой Эренбург.

21

[Начало мая 1923 года, Веймар 130] О чудачестве. Гете изучал теорию цветов. Остались приборы. В Веймаре имеется ультра-“левая” академия. Художники приходят в домик и дивятся, глядя в стекла.

Рядом со стеклами приходо-расходная книга г. советника – “за овощи 65 пф.”.

Дальше плохая кровать. Конец. Гете умер. Ст у рожу на чай. В академии открывают новое искусство. Я еду в Берлин. Это в порядке вещей. А еще: пиши мне.

Целую.

Твой Эренбург.

22

19/5 [1923, Берлин] Дорогая моя, ты стала чрезвычайно скупа на письма. М. б., рецепт и хорош в лаконичности своей, но меня этим не вылечишь. А болен я злобой. Суди сама: “Курбова” изъяли. После сего издатель, не спросив меня, чтобы спасти книгу, написал к ней возмутительное предисловие 131. Каково? Далее – вчера получил от Воронского 132 телеграмму о том, что “Трест Д. Е.” отклонен по политическим мотивам. Меня против моей воли загоняют в “ZOO”. Напиши, есть ли место в Петербурге, где я могу печататься и где сносно платят. Существуют ли и[здательст]ва, которые купили бы что-ниб[удь]. Не забудь – узнай и напиши.