Письма - [45]

Эдмунду Наттеру

[1948]

Дорогой Наттер!

Твой милый, прекрасный подарок я получил вместе с рукописным приветом, от души благодарю тебя, дорогой.

Книга меня действительно интересует, отношение молодых романтиков к Шиллеру, то есть положительную и отрицательную сторону этого отношения, я знаю отчасти из множества писем романтиков, которые я когда-то читал: Фридрих и Доротея [Шлегель], например, относились к знаменитому профессору Шиллеру агрессивно-иронически. Я лично, правда, считаю, что как поэт Шиллер безусловно переоценен, а влияние его риторического идеализма определенно скверно, оно сильно потом поддержало немецкое самодовольство и немецкую патетику, апогеем которой стал потом любимец Гитлера Р. Вагнер. Напротив, личность Шиллера, его нравственность по-прежнему вызывают у меня почтение, ведь у вещей и людей есть не только одна сторона. […] Тебе желает всего доброго твой

Гюнтеру Бёмеру

[Баден, 26.11.1948]

Дорогой Бёмер!

Спасибо за Ваше милое письмо и приложенные картинки. Вы доставили мне этим радость. Теперь мне бы только найти силы, чтобы съездить в Баден и посмотреть Вашу выставку – цюрихская закрылась как раз в тот день, когда пришло Ваше письмо, да и в Цюрих я за эти две недели еще ни разу не выбрался. Завтра, правда, я хочу навестить Моргенталера, меня отвезут к нему в Хёнг на машине, на час-другой, не заезжая в город. Гости приезжают каждый день, вчера здесь несколько часов провел Мартин из Берна.

То, что Вы говорите о недоразумениях по поводу иллюстратора Бёмера, которые теперь сменились недоразумениями по поводу живописца Бёмера, пожалуй, верно, так и со мной было всю жизнь. Но эти недоразумения не больше и не иного характера, чем те, которые составляют передний план всякого контакта, всякого общения между людьми. Ведь и мнения художников об их собственной работе – это, наверно, такие же недоразумения, как и мнения публики, и никакой истины вообще тут установить нельзя. Причины, которыми нынешний читатель объясняет свою любовь к Данте или Сервантесу, вряд ли имеют что-либо общее с тем, что думали, объясняя и оправдывая свои произведения, сами эти писатели, и все же эти произведения продолжают жить, помогают формировать людей, потрясать людей. Не помню дословно фразы Рильке, где он говорит о воздействии произведения искусства, что оно взывает к нам: измени свою жизнь! Содержащаяся тут «истина» есть смещение эстетического взгляда, есть замена его взглядом нравственным и с субъективными импульсами и оправданиями художника ничего общего вообще не имеет, ведь крайне редко нравственные и воспитательные по замыслу картины вызывают у зрителя стремление изменить свою жизнь. И тем не менее в словах Рильке есть глубокая правда.

Addio, привет от души вам обоим и друзьям.

Рольфу Шотту

[Баден], 9.12. [1948]

Дорогой господин Шотт!

Я застрял в Бадене, где снова прошел курс лечения. Мне давно следовало вернуться домой, но вот уже пять или шесть дней я лежу в постели со скучной, но неопасной простудой и транспортабелен буду, наверно, только через неделю.

Здесь, в Бадене, и получил я Ваше письмо. То, что Вы говорите о молодежи, очень сходно с моим ощущением. Как обстоит дело с шедеврами, проверить я не могу, но по крайней мере в музыке есть достаточно примеров шедевров, созданных в совсем молодые годы. Нет, что мне противно уже десятки лет, так это, во-первых, глупое преклонение перед молодежью и моложавостью, каковое процветает в Америке, и потом, еще более, то оформление молодежи в сословие, в класс, в «движение», немецкое изобретение, которого во времена, когда я сам был молод, к счастью, еще не было.

На письма, скапливающиеся на моей тумбочке с тех пор, как я слег, я смотрю, как смотрел в детстве на снегопад, время от времени я вытаскиваю какое-нибудь одно и, всегда немного оглушенный порошками, которые мне дает врач, пишу его автору такое любезно-полусонное письмо, как это.

Отнеситесь к нему так, как оно того заслуживает: как к привету, кивку. Пятьдесят лет назад в Тюбингене один студент смотрел, высунувшись в окно, а внизу на улице в жару двое рабочих сонно чинили мостовую. Один крикнул другому: «Карле». Другой, через несколько минут, отвечает: «Чего?» Первый, опять после долгого перерыва, говорит: «А ничего».

Вот и я ничего не хотел сказать, только кивнуть на пыльной улице, не больше.

Людвигу Финку

[конец декабря 1948]

Дорогой Угель!

Случайно твоя бандероль с «Розарием» не попала в гору почты, с которой я борюсь после возвращения из Бадена, из которой ежедневно что-нибудь убираю и которая все же не уменьшается, потому что дважды в день прибавляется новая почта. Поэтому твою книжечку с твоим приветом от 21 декабря я открыл и прочел почти без промедления и могу поблагодарить тебя за нее и пожелать, чтобы она доставила тебе радость.

Ты просишь меня еще раз пожать тебе руку, старина Угель. Да, я сделаю это охотно, я ведь давно это сделал. Нам было хорошо вместе, и мы могли дать друг другу много хорошего, когда-то. Пути наши разошлись не тогда, когда я уехал в Берн, а несколько лет спустя, когда ты распевал военные песни и выбрал себе в хозяева кайзера, генералов, а затем и коричневых. По стихам твоим это незаметно, в них много милого и хорошего, но забывать и закрывать глаза этаким «вечным Гансом-непомнящим» мне невозможно и непозволительно, и Ганди не принял бы твоего запоздалого посвящения. Так уж обстоит дело, и никуда от этого не денешься. Мы должны знать, что лишь до определенного времени (примерно до 1915 года) шли рука об руку, а потом служили другим, взаимовраждебным идеям и силам.