Письма - [40]

Addio, дорогой Гёз, Вы, конечно, не сердитесь на меня за слово «попы», оно все же входит в железный фонд лютеранского лексикона.

Сестре Марулле

14.2.1948

Дорогая Марулла!

Спасибо за письмо. Твои замечания по поводу американского «Демиана» и Томаса Манна доставили мне удовольствие. Он по памяти упростил дело и слил имена обоих мастеров игры. Так, например, когда-то, двадцать пять лет назад, он прочел «Kurgast», но называл его, говоря о нем со мной, «Badegast»[7]… Тут мне вспоминается, как старая тетушка Рейнигер любила называть меня, когда я ее навещал, Георгом. Я возражал и называл свое имя, но через полчаса, когда я уходил, она говорила: «До свиданья, Георг». Было бы, однако, большой ошибкой считать это у Томаса Манна признаком старости; он состарился гораздо меньше, чем я, но таково уж свойство его перегруженной памяти: для упрощения он многое переиначивает по-своему и потом этого придерживается. […]

Addio, привет от твоего Германа.

Сыну Хайнеру

[конец февраля 1948]

Дорогой Хайнер!

Вот кое-что к твоему дню рождения – с моими поздравлениями.

После того как у нас пробыли несколько недель больная госпожа Герё, а затем несколько дней мой бедный берлинский издатель с женой, теперь наконец, после нескольких месяцев нелепых забот и волнений, вот уже две недели назад, до нас добрались наши румынские беженцы, единственная сестра Нинон с мужем. У них больше нет родины и пока нет разрешения на иммиграцию ни в одну страну в мире. Лишь на короткий срок, в качестве моих гостей, их впустили «на отдых» в Швейцарию, взять с собой им не разрешили ни гроша, даже билеты им не позволили купить в Бухаресте, деньги на проезд нам пришлось отправить им с посланцами на венгерскую границу. По крайней мере из Румынии они выбрались, как-то спаслись от позорного конца, ведь они не только нежелательные интеллигенты, но и евреи, а Румыния, теперь хоть и коммунистическая и верная Сталину, гордится тем, что антисемитизма в ней не меньше, чем при Гитлере и Антонеску. Весь слой населения, к которому принадлежат родственники Нинон, последовательно «ликвидируется». Мы, конечно, оставим их обоих у себя, с помощью или без помощи властей, пока не найдется какая-нибудь виза в какую-нибудь страну, где им, может быть, удастся устроиться. Они прошли через, несказанные мучения, о чем если и обмолвятся, то лишь между прочим и нечаянно, и снова стыдишься, что принадлежишь этому адскому миру, где человеческая жизнь или десять тысяч человеческих жизней стоят меньше, чем фунт муки.

Addio, дорогой Хайнер, горячий привет тебе и твоим от твоего отца.

Томасу Манну

[начало марта 1948]

Дорогой господин Томас Манн!

Ваш подарок прибыл, прекрасный экземпляр «Фаустуса», большое Вам за это спасибо. Вчера из Констанца пришел журнал, где Ваша книга рецензируется вместе с моей, но я еще не успел об этом прочесть, номер этот, конечно, уже на пути и к Вам. Несмотря на сильные политические отвлечения, все уже проявляют величайший интерес к Вашей книге, но пока среди написанного о ней мне ничего особенно умного и верного, собственно, не попадалось, лучшей была (чисто музыкальная) рецензия Шу. Да и нельзя подходить к этой адской и восхитительной книге с привычными категориями, она выходит за них в обе стороны, вверх и вниз, в возвышенность и в карикатурность, ее возвышенной эзотерике соответствует экзотерика, экипировка, работающая почти любыми средствами, в том числе и такими, которые людям поменьше запрещены. Не могу это сформулировать и рад, что не обязан, но как раз эти разлады, эти разрывы, эта дьявольщина доставляют мне тут главное удовольствие, леверкюновский микрокосм очень часто напоминает мне образы индийской мифологии, с которыми Гёте еще не нашел связи и в которых меня, именно потому, что они облекают высочайшие человеческие помыслы, восхищает и поражает именно их дикость, похотливость, карикатурность и гипертрофированность. Ваш Фаустус очень волнует Германию, нигде его не поймут и не смогут понять, как там. Канадцу, который еще не знал европейской и т. д. и т. д., все это покажется чрезмерным, страшным и очень сложным, но для нас, европейцев, это родное и нужное.

Сердечный привет Вам и Вашим от нас обоих.

Ваш Г. Гессе

Францу Феттеру

[середина марта 1948]

Дорогой господин Феттер!

Спасибо за Ваше письмо. Злободневности я открыт не меньше, чем Вы, хотя и в другом месте и под другим знаком. Открыт в столь большой мере, что мне вообще некогда задуматься над вопросами, которые Вы ставите по поводу новейшей поэзии и т. д. Немецкую литературу последних двадцати лет я знаю мало, и прекраснейшее немецкое стихотворение, которое попалось мне за последние годы, написано не мальчиком, а старой Рикардой Хух. То, что нынешние Ваши критики и фельетонщики (которые мне ничуть не милее конъюнктурщиков гитлеровской эпохи) болтают насчет «романтики» и т. д., это чепуха, ничего больше. Возможно, что немецкий язык, который ведь и так-то сильно деградировал за последние десятилетия, уже не оправится и не будет способен создавать произведения истинно поэтические – тут ничего нельзя было бы поделать. Но я в это не верю и не верю, что устарело то, что мы всю жизнь считали поэзией. Недавно я получил французское издание «Паломничества в Страну Востока», книга называется «Voyage en Orient», то есть «Путешествие на Восток»; от живой энергии языка, заключенной в «Morgenlandfahrt», ничего не осталось…