Письма Баламута. Расторжение брака - [2]

Иногда обычный человек избегает ошибки, которую совершил великий, и я твердо решил писать так, чтобы мои символы не съехали хотя бы в эту сторону. Юмор дает возможность взглянуть на самого себя. Что бы ни приписывали мы существам, чей грех – гордыня, юмора у них быть не может. Сатана, говорит Честертон, пал от собственной тяжести. Мы должны изображать ад как место, где все носятся со своим достоинством, все важны, неприветливы и всех терзают невеселые страсти – зависть, самолюбие, досада. Это общее; а остальное, на мой взгляд, зависит от века и от характера.

Я люблю летучих мышей куда больше, чем бюрократов. Живу я в административном веке. Самое большое зло творят теперь не в мрачных притонах и вертепах, которые описывал Диккенс, даже не в концлагерях – там мы видим результаты. Его зачинают и рождают (предлагают, поддерживают, разрабатывают) в чистых, теплых, светлых кабинетах аккуратные, чисто выбритые люди, которым и голос повышать не надо. Поэтому мой ад похож на учреждение полицейского государства или на деловое предприятие.

Мильтон говорит, что «дьявол с дьяволом держит союз». Но как? Не дружат же они! Существо, способное к дружбе, не дьявол. Мой символ помог мне и здесь. Земной его прообраз показал мне, что официальное сообщество может держаться только страхом и корыстью. На поверхности все гладко. Грубить высшим слишком опасно; если нагрубить равным, они насторожатся, когда вы еще не готовы к нападению. Ведь принцип всей организации – «пес ест псов». Каждый только и думает, как бы подсидеть другого, оболгать, обличить, погубить; каждый умеет ударить в спину, вежливо осклабясь. Прекрасные манеры, участливая мина, услуги и улыбки – тонкая корочка. Время от времени она лопается – и вырывается лава злобы.

Символ помогает мне и развеять нелепую фантазию, будто бесы с истинным бескорыстием стремятся к Злу (непременно с большой буквы). Плохие ангелы, как и плохие люди, исключительно практичны. Мотива у них два. Во-первых, они боятся наказания; в тоталитарном государстве есть лагеря, а в моем аду есть «исправительные дома». Во-вторых, они как бы голодны. Я выдумал, что бесы едят (в духовном смысле) и друг друга, и нас. Даже здесь, на земле, мы видели, как стремятся некоторые пожрать, переварить другого; сделать так, чтобы он думал их мыслями, чувствовал их чувствами, ненавидел их ненавистью, досадовал их досадой, а они тешили через него свое себялюбие. Конечно, он обязан убрать куда-нибудь свои страстишки. Не хочет? Нет, какой эгоизм!

Здесь, на земле, это нередко называют любовью. Я придумал, что в аду это называют голодом. Только там голод сильнее, насыщение – полнее. Тело не мешает, и более сильный бес (он – дух) может просто всосать, вобрать другого, а потом подпитываться порабощенным собратом. Вот для чего (придумал я) нужны им человеческие души и другие бесы. Вот почему Сатана хотел бы заполучить всех детей Евы и все воинства небесные. Он мечтает о дне и часе, когда поглотит все и сказать «я» можно будет только через него. Этот мерзкий паук – его извод, его версия той безграничной щедрости, с какой Бог обращает орудия в слуг, а слуг – в сынов, чтобы они смогли в конце концов соединиться с Ним в совершенной любви, ибо Он дал им свободу быть личностью.

Однако, как в сказке братьев Гримм, «это мне только приснилось». Это символ, миф. Поэтому для тех, кто читает «Баламута», не так уж важно, что я думаю о бесах. Те, кто в них верит, примут мой символ как реальность; те, кто не верит, – как олицетворение понятий, и книга будет аллегорией. Но это почти безразлично. Я хотел не гадать о жизни бесов, а увидеть под новым углом человеческую жизнь.

Мне сказали, что я не первый на этом поприще, в XVII веке писали письма от лица дьявола. Я такой книги не видел. Кажется, цель ее была чисто политическая. А вот долг «Признаниям порядочной женщины» Стивена Маккенны я охотно признаю. Связь не так уж явственна, но там вы найдете тот самый нравственный перевертыш – черное названо белым, белое – черным, и юмор обусловлен тем, что у «1-го лица» совершенно нет юмора. Думаю, мыслью о духовном каннибализме я обязан в какой-то мере жутким эпизодам «поглощения» из незаслуженно забытого «Путешествия на Арктур» Дэвида Линдсея.

Я не заслужил комплимента, который мне делали, предполагая, что я много изучал нравственное и аскетическое богословие, а потом, словно спелый плод, как бы упала эта книга. Они забыли, что есть и другой, вполне надежный путь, искушения и соблазны можно изучить проще. «Явило сердце мне всю злобу зла», и в других сердцах я не нуждаюсь.

Меня часто просили продолжить «Письма Баламута», но много лет мне очень не хотелось это делать. Никогда не писал я с такой легкостью, никогда не писал с меньшей радостью. Легкость, конечно, вызвана тем, что принцип бесовских писем, раз уж ты его придумал, действует сам собой, как лилипуты и великаны у Свифта, или медицинская и этическая философия «Едгина», или чудесный камень у Энсти. Дай ему волю – и пиши хоть тысячи страниц. Настроить разум на бесовский лад легко, но неприятно, во всяком случае, забавляет это недолго. От напряжения у меня как бы сжало дух. Мир, в который я себя загонял, говоря устами беса, был трухлявым, иссохшим, безводным, скрежещущим, там не оставалось ни капли радости, свежести, красоты. Я чуть не задохнулся, пока не кончил книгу, а если бы писал дальше, удушил бы читателей.