Пишите письма - [6]

Раскладываю конверты по ящикам почтовым и время от времени читаю, хоть и нельзя, чужие открытки. Некто Абалаков пишет Косоурову: «Я теперь пытаюсь понять, на какой высоте наблюдаем мы в горах феномен 73° северной широты». Чего только не пишут друг другу люди. На сей раз я пошла разносить письма к ночи, и, чтобы подбодрить себя, пою негромко на пустынной гулкой лестнице: «Уж полночь близится, а Германна все нет».

— Какого Германа? — спрашивает поднимающийся бесшумно по ступеням коротко стриженный седой человек в спортивных тапочках и тренировочном костюме. — Уж не Германа ли Герасимовича с третьего этажа?

— Как какого? Минковского.

Он садится на ступеньку, зайдясь смехом, мой ответ его сразил.

— Откуда вы знаете про Минковского?

— Мне вчера Студенников рассказал.

— Кто такой Студенников?

— Адресат из переулка.

— Так и я адресат, — говорит ночной бегун, подымаясь, — отдайте мне мою открытку, мне лень ящик отпирать. Я Косоуров.

Тут я узнаю глаза человека, встреченного в детстве в Пулкове. Осознав в полудреме, что мне снится момент давно прошедшей яви, провалилась я в другие слои снов, чтобы вынырнуть в «лифте», комнатке с горсточку, где в большое оконное стекло бьется черная бабочка с белыми цифрами на крыльях, в маленькой комнате под лестницей с наклонным потолком, полками книг, упирающимися в потолочные закрытые шкафчики. В пишущей машинке белел лист бумаги. Я положила свою сумку с письмами на пол, села за стол, нажала наобум святых (или — зная, что творю?) «пуск» на пульте, ушли в стены книжные стеллажи, откинулось дно у шкафчиков над головою, спустились на телескопических направляющих, позвякивая, реторты, колбы, змеевики, гибкие шланги, и очутилась я в клетке химической (алхимической?!) лаборатории, дыхание захватило, мне казалось, я вращаюсь в цирковой летающей тарелке, подобной подкупольному волчку, одновременно падая на арену так, что смещалось во мне все, словно забыла я раскрыть парашют; незнамо зачем, одурев, напечатала я на машинке год, число и название города — и открыла глаза.

— Я уже хотел «скорую» вызывать, — произнес стоящий надо мною сын Косоурова.

Кухня не крутилась, голова не болела.

— Сколько я спала?

— Минут двадцать. Я думал, вы без сознания.

Он был совершенно счастлив, что незнакомая трехнутая тетенька не изволила невзначай подохнуть у него на кухне.

Я напомнила ему об обещании показать кабинет отца. Он посмотрел на меня с сомнением.

— Я вас долго не задержу, — заверила я. — И со мной уже все в порядке.

У двери «лифта» он заявил, что на улицу меня проводит, вот только переоденется.

Теперь я стояла в приснившейся мне комнатенке с наклонным потолком — в окружении немо осуждающих книг — перед провокатором-листом, заправленным в старинную пишущую машинку.

Справа от пишущей машинки поблескивали лампочки пульта управления, слева лежала желтая открытка без картинки — от Абалакова.

Я села за стол, нажала «пуск».

Как во сне, смотрела я на уходящие в стену книжные полки, падающие сверху шланги, спускающиеся сосуды. Как во сне моем, сидела я в сердцевине невеликой алхимической башни, глядя на возникающие голубые и белые кристаллы, слушая бульканье пузырьков воздуха в мерцающей воде. В круговерти падающего невесть куда «лифта» немеющими звенящими пальцами напечатала я на машинке: «14 ноября 1962 года, Ленинград». И зажмурилась.

Сознания я не теряла, не падала, не отключалась, но словно меня не было вовсе, а потом я опять возникла.

Книги были на месте.

На полу лежала сумка почтальона.

Я подняла ее и пошла прочь.

Квартира была пуста, коридор темен. Я открыла французский замок, вышла на лестницу, захлопнула дверь, спустилась вниз.

На улице было пронзительно светло, отчужденно светло, и шел снег.

Он засыпал дороги, заваливал скаты крыш, обелял пересекающий Азиопу Пулковский меридиан, камуфлировал Ленинград образца 1962 года.

Я шла по снегу в осенних туфлях, мне было девятнадцать лет, я сдала сессию и уже успела разнести письма, — кроме одного.

Мело, мело по всей земле, веселой свежей метелью заметало мир.

Мне встретился идущий на этюды Леня Г., звезда левинского кружка рисования.

— Инн, привет. О! Что у тебя за авантажный прикид! Прям Монпарнас. Какая шапочка-беретка! Где только надыбала? Надо твой портрет написать. А сумка-то, сумка почтальона. Мечта. «Кто стучится в дверь моя? Видишь, дома нет никто. — Это я, твоя жена. — Заходи по одному».

Немного поплутав в двух каре дворов, соединенных арками друг с другом и с меридианом, отыскала я парадную, дверь мансарды, позвонила (звóнок был голосок звонка, грустен, как ямщицкий колокольчик из романса), и мне открыл адресат — Студенников В. В.

Был он худощавый, высокий, смуглый, в светлой рубашке с расстегнутым воротом, ни на кого не похож.

Я достала его письмо, уронила.

Мы наклонились за конвертом одновременно, одновременно, как в танце, выпрямились, но конверт он схватил раньше меня.

— Вы новый почтальон?

— Немножко новый.

У него дрогнула бровь.

— Совсем чуть-чуть? Что вы там шепчете?

— А я, когда нервничаю, складываю нескладушки из фамилий адресатов. Например, по алфавиту: «Аб, Абаза, Абаканов, Апре, Акте, Азуф».