Писательская рота - [2]

— Да, неплохо бы дотянуть до вашего возраста, особенно в наше безмятежное время, — мечтательно произносит, глядя на Бляхина, драматург Павел Яльцев, автор популярной в тридцатые годы пьесы "Ненависть".

По моим тогдашним представлениям он тоже немолод — во всяком случае, лет на десять старше меня, что, впрочем, не помешало нам уже в те дни стать истинными друзьями.

Но вот в разговор вступают поэты.

— А ты, Вадим, о какой контрольной цифре мечтаешь? — обращается к Стрельченко наш правофланговый. Это поэт Саша Миних, человек огромного роста и неисчерпаемого добродушия.

— Я бы хотел прожить столько, сколько будут писаться стихи, — с легким украинским акцентом отзывается тот. — Ты же знаешь, поэты, почти все без исключения, рано или поздно переходят на прозу.

Воспользовавшись спором, возникшим на эту тему, ко мне пододвигается лежащий рядом Роскин.

— Про себя могу сказать только одно, — тихо говорит он, так, чтобы не слышали другие. — В самом близком будущем меня не станет.

Я, внутренне содрогнувшись, оборачиваюсь к нему, но он совершенно спокоен.

— Не подумайте, что я малодушничаю или рисуюсь, — продолжает он. — Просто я это слишком хорошо знаю…

Как реагировать на подобное признание? Роскин уже однажды говорил мне о своих мрачных предчувствиях, но не с такой прямотой. Не скрою, моему самолюбию начинающего литератора льстит расположение этого очень уважаемого и очень авторитетного критика, который уже давно служит для меня примером профессиональной порядочности. Но ведь нельзя же оставить его реплику без ответа. Однако усталость словно лишила меня и всякой мыслительной активности. Притупленное сознание ничего, кроме пошлых возражений, мне не подсказывает, и я, к стыду своему, предпочитаю промолчать.

Между тем разговор об отпущенных нам судьбою сроках вопреки недавнему состоянию всеобщей прострации становится все оживленнее.

— Что касается меня, то я хотел бы дожить до нашей победы, а там посмотрим, — как всегда, чуть насмешливо заявляет Эммануил Казакевич и, поблескивая очками, весело оглядывает собеседников.

Мы уже привыкли к тому, что среди нас немало очкариков. Данин тоже был снят с учета по зрению. С очками не расстаются Лузгин, Гурштейн, Афрамеев, Замчалов, Винер, Бек. Последний также принимает участие в разговоре.

— А как вы думаете, сколько продлится война? — с простодушнейшим выражением лица и затаенным в глазах лукавством обращается он ко всем вообще и ни к кому в частности.

Когда-то давно, будучи в командировке в Кузнецке, я с интересом прочел, так сказать, на месте действия очерки Александра Бека о русских металлургах. Вот уж не думал встретить в его лице человека, столь глубоко и надежно спрятанного за искусной маской чуть ли не детской наивности. И это при явном уме и доброжелательстве к окружающим. Что это — привычка к осторожности, предусмотрительная защита от возможных ударов судьбы?..

— Кто же это может знать! — попадается на удочку торжествующего Бека Павел Фурманский, слывущий среди нас знатоком военной теории и истории.

— Но давайте помнить о том, что империалистическая война длилась четыре года.

— На этот вопрос каждый должен для себя наложить запрет, — советует маленький, тщедушный, но необычайно выносливый Рувим Фраерман, мудрый автор "Дикой собаки Динго".

— Вы знаете, — напоминает о себе поэт Вячеслав Афанасьев, — у меня такое ощущение, будто война началась давным-давно. Будто мы вышли из Москвы еще в той жизни. Будто мы уже годы шагаем по жаре, и этот марш никогда не кончится.

— И только пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог. И отпуска нет на войне! — дополняет мысль Славы Афанасьева стихотворной цитатой молодой критик поэзии Даниил Данин.

— Да, вся наша прежняя жизнь разом отодвинулась куда-то в далекое прошлое, — невесело замечает Роскин. — Теперь только понимаешь, насколько мы не ценили былые радости.

— Я… бывало… — подхватывает драматург Петр Жаткин, подражая качаловскому барону, — проснусь утром и, лежа в постели, кофе пью — кофе! — со сливками… да!.. Кареты… кареты с гербами!..

— Друзья, вы даже не знаете, где мы находимся! —

Из-за кустов появляется чрезвычайно возбужденный Натан Базилевский. Его географическая любознательность давно уже всеми замечена. Вот и сейчас, несмотря на сбитые ноги, он все-таки отправился на рекогносцировку — его чем — то заинтересовали здешние места. — Ведь это же наша родная Малеевка!

Вон оттуда сквозь деревья виден дом творчества…

Сообщение Базилевского порождает взрыв энтузиазма. Особенно взволнован Афрамеев, один из инициаторов создания Малеевки. Но в этот момент ветер доносит до нашего слуха далекую команду: "Подъем!..

Становись!.." Повторяясь на разные голоса, она неумолимо приближается к нам.

И вот мы опять шагаем на запад, к фронту, в сторону Смоленска. Куда-то в неизвестность.

Таким мне запомнился этот маленький и, казалось бы, ничем особенно не примечательный эпизод, относящийся примерно к середине июля 1941 года.

Привал как привал, один из множества на нашем нелегком пути из Москвы к фронту.

Почему вообще таким памятным оказалось для меня это первое военное лето? Иной раз даже кажется, что я и сейчас, спустя сорок четыре года, так же отчетливо вижу и эти поля, и эти леса, и эти дороги, а главное — окружавших меня тогда людей. А ведь ополчение — это было только начало, только какихнибудь девяносто дней. Война же потом, уже совсем другая, длилась еще долго — долго, пока не насчитала свои 1418 дней.