Писатели США о литературе. Том 2 - [93]

Думаю, что одним из важных уроков, которые я усвоил в те ранние годы, было убеждение, что сама жизнь должна стать моим лучшим учителем. Если хотите, назовите это опытом; но, каково бы ни было название, к этому я неизменно стремился с тех пор.

2

Стремление писать было сильнее, чем желание осматривать прославленные достопримечательности Голливуда, и я редко покидал свой номер в «Варвике» более чем на час. В тех случаях, когда я делал это, я обычно направлялся в угловую закусочную, чтобы подкрепиться там пятнадцатицентовым завтраком или двадцатицентовым ленчем, а в конце дня или вечером направлялся в ресторанчик, расположенный неподалеку на Голливудском бульваре, где всего лишь за двадцать центов можно было получить тарелку с куском мяса и поджаренной картошкой. Двадцатицентовый бифштекс вряд ли можно было назвать нежным мясом, но это была сытная еда. Я неплохо укладывался в свой бюджет—двенадцать долларов в неделю, у меня еще оставались деньги на табак, которым я набивал гильзы, и на почтовые расходы: почти ежедневно я отправлял рассказы в экспериментальные журналы.

Через шесть недель, проведенных в отеле «Варвик», мне стало ясно, что достигнутые успехи не удовлетворяют меня. К октябрю-ноябрю до меня постепенно стало доходить, что полного удовлетворения от работы не будет до тех пор, пока я не напишу полнометражного романа, и что это неизбежно должен быть роман о жизни фермеров — арендаторов и издольщиков, которых я встречал в Восточной Джорджии.

И хотя я давно не был в округах Рене и Джефферсон, я чувствовал, что не смогу правдиво написать о других людях до тех пор, пока не расскажу о безземельных, обездоленных семьях, живущих среди песчаных холмов Восточной Джорджии и вдоль табачных дорог. Романы, с которыми я в свое время знакомился как обозреватель, казались мне теперь еще более далекими от жизни, чем тогда, когда я читал их; авторов этих книг больше интересовали искусственные ситуации и вымышленные происшествия, чем сама действительность.

Я хотел написать о людях, которых знал, передав атмосферу, в которой эти люди жили день за днем, год за годом, и рассказать об этом без оглядки на литературную форму и традиционные сюжеты.'Я считал, что подлинным материалом художественной литературы — и наиболее долговечным—являются сами люди, а не искусно построенные сюжеты и побочные линии, придуманные для того, чтобы манипулировать речью и поступками действующих лиц. Решение было принято. Я уложил чемодан и отправился через Аризону, Нью-Мексико и Техас назад в Джорджию, где жили мои родители.

До родного дома в Ренсе я добрался в декабре. Стояла сырая, Холодная погода. Вокруг простирались коричневые хлопковые плантации, и кизиловые ограды застыли в сонной неподвижности.

В окрестностях городка семьи батраков, живущих на фермах, Грелись у очагов в своих жалких, пронизанных ветром хижинах. Большинство этих людей застыло в отчаянии. Одних, как обычно, терзал голод, других—болезни; медицинской помощи не было никакой. И еды и одежды не хватало, а порой не было вовсе; найти работу было почти невозможно. Картина получалась невеселая, более удручающая, чем несколько лет назад. И я не мог не вспомнить замечания Макса Перкинса о том, что экономическая жизнь нации расстроена и должно пройти немало времени, прежде чем она сможет оздоровиться: жизнь арендаторов и батраков в Восточной Джорджии была расстроена уже давно.

День за днем я отправлялся в сельские места, и все, что мне приходилось видеть по мере удаления от поселков и шоссе, приводило, меня в глубокое уныние. Я не мог привыкнуть к виду распухших от голода детей, к больным старикам, настолько ослабевшим, что им не удавалось добраться до поля, где можно было раздобыть себе хоть какое-нибудь пропитание. По вечерам я записывал все виденное в течение дня, но при этом мне никак не удавалось передать всю глубину бедности, безнадежности, упадка, с которыми я сталкивался в действительности. И чем лучше я узнавал жизнь округов Бэрк, Джефферсон и Ричмонд, тем меньше удовлетворяли меня мои записи. Мне казалось, что уже существует предначертанная повесть, которую лишь следует записать, и передать ее надо такими словами, которые были бы близки и понятны людям, пережившим ее. В конце концов поняв, что до осуществления этого замысла я не смогу переключиться ни на что другое, я покинул Рене и переехал в Нью-Йорк. Переезд дал мне перспективу, которой раньше мне так не хватало.

Я снял дешевую комнату на четвертом этаже дома из темного камня между Пятой и Шестой авеню. Комнатенка была крохотная, в ней умещалась лишь узкая кровать, ночной столик и стул, но из окна видны были коричневые стены домов на другой стороне улицы. Окрестные здания собирались сносить, чтобы на их месте построить потом небоскребы Радио-сити, и квартирная плата в то время была невысокой. За мою комнату с меня брали три с половиной доллара в неделю. На питание я умудрялся тратить пятьдесят центов в день, покупая чаще всего буханку черного хлеба Я фунт творога,—.все это я съедал в своей комнате. Раз в день, обычно по вечерам, я отправлялся в ближайшую забегаловку на Шестой авеню, где покупал тарелку чечевичного супа за десять центов и чашку кофе за пять центов. Тратя на жилье и питание всего лишь семь долларов в неделю—на пять долларов меньше, чем в Калифорнии,—я сэкономил достаточное количество денег, чтобы провести в Нью-Йорке всю зиму с января до апреля.