Писатели США о литературе. Том 2 - [92]

Или защитить саму жизнь, дыхание; и не только жизнь

художников, ученых и гуманитариев, но также и жизнь родителей и свойственников врачей-хирургов. Я имею в виду, разумеется, врача из Кливленда, осужденного недавно за жестокое убийство жены; трое из его родственников—отец жены и его собственные отец и мать—не пережили судебного процесса, который, по признанию самой печати, до самого конца помещавшей отчеты об этой печальной истории на первых полосах большинства американских газет, освещался далеко не так, как следовало. Я думаю

о трех жертвах. Не об осужденном—он, несомненно, будет еще долго жить,—но о трех родственниках, двое из которых—один, во всяком случае,—умерли из-за того, что, по словам самой печати, «слишком устали от жизни», а третий'—мать—сама себя убила, как будто хотела сказать: «Я не могу этого больше вынести». Быть может, они умерли только потому, что были потрясены преступлением, хотя и удивительно, что их смерть совпала по времени не с совершением преступления, а с публич ным слушанием дела. Ну а если причиной тому, что одна из жертв, по собственным ее словам, «устала от жизни», ..а другая! явно сказала :«Я не могу этого больше вынести», была не только сама трагедия? Если у них было много причин Желать смерти? Тогда какой же средневековой охоте за ведьмами¹, приведшей родных преступника к смерти во искупление его .преступления (если человек был действительно виновен, как то признали присяжные), выдала индульгенцию машина, именуемая Свободой Печати, которая в условиях любой высокоразвитой цивилизации, должна быть верным паладином, чья несгибаемая честность способствует торжеству истины, справедливости и милосердия? А если врач был невиновен, как то утверждал он сам, участником какого преступления стал этот паладин—радетель униженных и оскорбленных?

Нет, повторяю, Америке художник не нужен; Америка ещё не нашла для него места—для него, который занимается, только проблемами человеческого духа, вместо того: чтобы употреблять, свою известность на торговлю мылом, или сигаретами, или авторучками, или рекламировать автомобили, морские круизы и курортные отели, или (если, конечно, он восприимчив .к обучению и сможет достаточно быстро приспособиться к • стандартам) выступать по радио и сниматься в кино, где он принесет прибыль», оправдавшую бы внимание, ему уделяемое. Но ученые-естественники и гуманитарии, гуманизм науки, научность гуманизма могут еще спасти ту цивилизацию, которую профессионалы спасители, жиреющие на низменных страстях человека и его глупости и уверенные в своей правоте, политики, наживающие капитал на его жадности и глупости и уверенные в своей правоте, церковники, спекулирующие его страхом и предрассудками и уверенные в своей правоте, спасти уже не могут, что они И доказывают на каждом шагу.

ЭРСКИН КОЛДУЭЛЛ

НАЗОВИТЕ ЭТО ОПЫТОМ

1

Пожалуй, каждый, кто зарабатывает на жизнь литературным трудом, порой задает себе вопрос, как это случилось, что он не стал актером, банкиром или продавцом обуви, а избрал вместо этого профессию писателя.

Более рациональные натуры, по крайней мере те, у кого сохранилась лучшая память, возможно, с легкостью припоминают какой-нибудь юношеский вдохновляющий эпизод, который явился, по существу, поворотным в их жизни. Мне не так повезло. До сих пор я нередко с удивлением думаю о том, какое событие, происшедшее лет двадцать пять—тридцать назад, направило, склонило,, подтолкнуло меня на этот путь.

Могу с уверенностью сказать, что писательский труд не был для меня легким и приятным занятием. Всякий раз я брался за дело с чувством неуверенности, и результаты работы никогда не приносили мне удовлетворения. Чтобы продвигаться вперед, постоянно приходилось совершать усилие над собой. Работа означала для меня просиживать с утра до вечера прикованным к письменному столу и пишущей машинке, в то время как мне хотелось встать и отправиться куда-нибудь, чтобы повидать вещи, по моему убеждению, более интересные, нежели то, чем я должен был заниматься. Она означала попытки создавать живые образы людей, значительные события в узких рамках известного мне мира. Она означала стремление найти точные слова и закрепить на бумаге неуловимое ощущение и дух жизни—бесконечную погоню за точными определениями и их оттенками...

И разумеется, мне никто не навязывал занятия писательским трудом. Ни один учитель никогда не советовал мне избрать писательскую профессию. Никакой странствующий редактор или издатель, готовый подбодрить светловолосого паренька, не заглядывали в наши края. Моя мать надеялась, что я изберу традиционную профессию, и побуждала меня заняться изучением юриспруденции или медицины; отец—хотя я не помню, чтобы он говорил об этом,—возможно, он был бы разочарован, если б я пошел по клерикальной линии.

Насколько я могу припомнить теперь, когда мне сорок с лишним лет, у меня не появлялось желания, стремления или наклонности стать писателем в период между двенадцатью и шестнадцатью годами. Но, очевидно, когда мне исполнилось пятнадцать—шестнадцать или семнадцать лет, что-то произошло, и впоследствии, к двадцати одному—двадцати двум годам, я понял, что больше всего на свете хочу писать. Вскоре после этого я самонадеянно решил сделать писательский труд — без всяких побочных занятий—делом всей рвоей жизни. Первая цель, которую я поставил перед собой,—это стать в течение десяти лет профессионально издаваемым писателем. Легко было дать себе такой обет, но вскоре я постиг, что одной лишь готовности принимать желаемое за сущее было недостаточно. Я обнаружил необходимую решимость и упорство, но умение долгое время оставалось неуловимым.