Писатели США о литературе. Том 2 - [66]

Нельзя сказать, что у Уитмена было примитивное представление об историко-эволюционном процессе. Для него демократия не абстрактное и вечное добро, а конечная цель развития человечества, кульминация «всего исторического развития». Он готов признать полезность и неизбежность для своего исторического времени других форм общественного устройства. «Америка без пренебрежения относится к прошлому, не отвергая того, что этим прошлым в самых разнообразных формах было создано — политические теории, разделение общества на касты, учения старых религий; она невозмутимо соглашается с тем, что формы жизни, которые сослужили свою службу, переходят в новые формы современной жизни... что они были наиболее приемлемыми для своего времени, что их опыт перейдет к здоровому и крепкому поколению, которое грядет, и что она [демократия] будет наиболее приемлемой формой жизни для своей эпохи». Он понимал, что демократия развивалась и будет развиваться не только благодаря «моральным силам», но и благодаря «торговле, финансам, машинам, средствам сообщения». Он соглашался с теорией, утверждавшей, что «единственно надежной основой—и также, помимо прочего, $те ^иа поп^{8 — подлинной процветающей цивилизации является гарантированная возможность неограниченного производства продуктов питания и предоставления одежды и жилища для каждого... и только тогда будут созданы все условия для развития эстетических и интеллектуальных способностей».}

Остановить обладающий «суровой неумолимостью» процесс социального развития «так же невозможно, как и задержать морской прилив или земной шар, несущийся по своей орбите». И как только демократия достигнет своей зрелости, она поставит своей целью непременно воплотить в жизнь учение о том, что «человек, живущий в здоровых условиях полной свободы, может и должен стать законом, сводом законов, для самого себя, не только осуществляя контроль над собой, но и сообразуясь с интересами других людей, как и всего государства, и что, подобно другим учениям, созданным в прошлом, и будучи необходимым порождением своего времени, сыгравшим значительную роль в жизни наций, это учение, как показывает жизнь нашего нынешнего цивилизованного мира, является единственно возможным и достойным стать путеводной программой, причем результаты ее осуществления, столь же надежные, как и те, которые мы получаем вследствие действия раз навсегда установленных законов Природы, не заставят себя ожидать».

Эти строки показывают, насколько глубоким был уитменов-ский реализм и как в то же время был еще силен в нем романтический идеализм. Мысль, что человек может стать законом для самого себя,—разве это не отрицание романтической аксиомы, гласящей, что человек—уникальная и свободная душа, которая изначально является своим собственным законодателем! Это также означает признание ограниченности человека и призыв к его совершенствованию — а не провозглашение этого совершенства чем-то изначальным—и превращению его в высокоразвитую демократическую «масс-индивидуальность». Человек идет к совершенству «в своих же собственных интересах» и в соответствии с законами природы, а не вопреки им. Однако обратим внимание на то, что эта программа предполагает развитие от, а не к конечной цели. Такова логика свойственного Уитмену гегельянского мышления. Он отправляется от конечной цели и подвергает критике наличную действительность за ее несоответствие последней, высшей, стадии развития. В свою очередь Маркс, который поставил диалектику с головы на ноги материализма, начал с научного анализа объективной действительности, ее прошлого и настоящего («История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»^{9) и индуктивным путем пришел к формулировке конечной цели. Маркс постоянно делает акцент на роли объективных условий и на ближайших задачах; Уитмен же, исходя из своего представления о том, какими мы должны стать, удовольствовался лишь туманными рассуждениями о «суровой неумолимости» социального развития, о «колоссальных трудах», о покуда еще дремлющей власти, которая держит свои приговоры наготове... В том, что он сосредоточивал свое внимание на неизбежно идеальном будущем, игнорируя насущные конкретные цели, Уитмен может быть с полным основанием назван романтиком и идеалистом. Но, охарактеризовав его так и не более, мы едва ли постигнем его подлинное величие. Ведь здесь важно уже то, что он говорит с нами с такой предельной честностью, которая вдохновляет нас на активное действие в неизмеримо большей степени, нежели трезвые научные выкладки и доказательства.}

Мы не можем требовать от поэта быть политическим экономистом. Наука и поэзия говорят на разных языках, хотя их истины тождественны. Кстати сказать, Уитмен настаивал на политическом значении своего творчества. Он прямо говорил, что «Листья травы» в целом создавались как «выступление радикала», а «особый смысл цикла «Аир благовонный» заключается главным образом в его политическом звучании». Если человек способен зажечь в нас эмоциональный порыв к преобразованию общественного уклада, должны ли мы требовать от него еще и скрупулезного исследования механизма этого преобразования, которое должно произойти? Не достаточно ли того, что, став великим поэтом демократии, Уитмен стал вместе с тем и первым великим поэтом социализма?