Писатели США о литературе. Том 2 - [65]

Он вдохновлял и восславлял бунтарей и революционеров, выступавших против феодализма и реакции во все времена, в любой стране. Что же касается пресловутого вопроса[ о свободе воли и необходимости, то мы обнаружим, что его позиция оказывается ближе диалектическим воззрениям Энгельса, чем метафизике Руссо. Уитмен писал: «Как бы странно это ни показалось, мы обретаем свободу лишь в том случае, если знаем: Закон, которому мы должны подчиняться... Недалекие люди.,# почитают за свободу независимость от всех законов, от всех сдерживающих сил. Мудрые же, напротив, видят в ней могучий Закон Законов—именно, сочетание и взаимосвязь.сознательной воли, являющейся частично индивидуальным законом, с теми универсальными, вечными, неосознаваемыми законами, которые существуют вместе со Временем на протяжении всей историй, которые гарантируют бессмертие, наделяют моральным принципом весь сущий мир и даруют человеческой жизни ее высокое достоинство».

Энгельс в «Анти-Дюринге» выразил эту же мысль так: «Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять закон# природы действовать для определенных целей»^7.

Конечно, Уитмен творил в эпоху литературного романтизма и не мог не испытать его влияния. Он часто использовал его характерный язык для переосмысления, видоизменения или опровержения понятий романтизма. Можно не без основания сказать, что, как и Гегель, он поставил диалектику на голову. Можно, далее, сказать, что демократия, которую он воспел так энергично в своих поэмах, всего лишь розовая мечта. Но ведь он сам это вполне осознавал! «Осуществление демократии в самом полном смысле слова целиком относится к будущему». Америку «ожидает далеко не заурядная судьба. Соединенным Штатам суждено либо посрамить всю пышность истории феодализма, либо же потерпеть самое сокрушительное поражение». То, что он превозносил и возвеличивал в «Листьях травы», было только первыми признаками, первыми ростками, исходным человеческим материалом для будущего расцвета демократии. «Я считаю, что наша Америка сегодня во многом представляет собой необъятное изобилие материала, более разнообразного, лучшего (и худшего тоже), нежели все ранее существовавшее,—вполне пригодного для того, чтобы в конечном счете возвести из него гигантскую идеальную нацию будущего, которая просуществует в веках...»

Он никогда не закрывал глаза ни на проявления зла, которое несло с собой господство системы Ыззег-Ыге XIX века, ни на «сердечную пустоту» американских правящих классов:

«Ужасное зрелище... Испорченность деловых кругов в нашей стране не меньше, чем принято думать, но неизмеримо больше. Общественные учреждения... кроме судебного, изъедены взяточничеством и злоупотреблениями всякого- рода. Суд начинает заражаться тем же. В крупных городах процветает благопристойный, а порою и открытый грабеж и разбой... В бизнесе (всепожирающее новое слово «бизнес») существует только одна цель—любыми средствами добиться барыша».

Но даже несмотря на все бесчинства власть имущих, он чувствовал, что его неизменный оптимизм оправдан, ибо «за кулисами этого нелепого фарса, поставленного у всех на виду, где-то в глубине, на заднем плане, можно разглядеть колоссальные труды и подлинные ценности, которые рано или поздно, когда наступит срок, выйдут из-за кулис на авансцену».

Другими словами, «уродливые картины американской политической и общественной жизни, наблюдаемые повсеместно,—это всего только временные явления... сорняки, которые неизбежно взрастают на плодородной почве,—далеко не главный и не долговечный ее урожай».

Современные политиканы и полководцы, эти однодневки, никоим образом; утверждал он, не могут считаться представителями молодой демократии: «Наиболее полное проявление гения Соединенных Штатов мы видим не в их государственных деятелях и законодателях, не в их послах, писателях и изобретателях; мы не обнаружим его в колледжах, церквах или гостиных, ни даже в газетах, но всегда—в простом народе юга, севера, запада, востока, всех штатов, всей нашей необъятной земли».

Он писал, что видел, как на его глазах «миллионы крепких и смелых фермеров и мастеровых превращаются в беспомощный ломкий тростник в руках. сравнительно немногочисленной кучки политиканов». «Печальные, серьезные, глубокие истины. Но есть другие, еще более глубокие истины, которые преобладают над первыми и, так сказать, противостоят им. Над всеми политиканами, над их большими и малыми шайками, над их наглостью и хитрыми уловками, над самыми сильными партиями возвышается власть, может быть, покуда еще дремлющая, но всегда держащая наготове свои приговоры, которые она приведет в исполнение с суровой неумолимостью, как только приспеет время».

Тогда, разумеется, демократическое общество переживало еще пору своего отрочества, и его подлинный характер не успел выкристаллизоваться. Его и нельзя было считать достигшим зрелости до тех пор, пока оно «не сформировало, не привело в систему и победно не утвердило, в своих же собственных интересах и с невиданным успехом, новую землю и нового человека».