Писатель Буров - [2]

Буров писатель страстный, даже пристрастный. Нетерпеливый и нетерпимый. Он всегда спешит, всегда хочет немедленно, здесь, на этой же странице, сказать "всем, всем, всем" - "все, все, все", поделиться сразу всем опытом своей жизни, излить свое сердце, исходящее любовью. Его мысли делают неожиданные зигзаги, переносятся из одной крайности в другую...

Буров - русский писатель не только оттого, что он родился в России и пишет по-русски, а оттого, что для него, как для большинства русских писателей прошлого, его творчество - служение, почти миссионерский подвиг. "Господи, почему именно меня избрал Ты певцом печали зарубежной?" - спрашивает он, не сомневаясь в своей избранности, готовый на все жертвы, которые она потребует от него. "Мало любви к человеку",- вздыхает он, помня, что слова Данте: "любовь движет Землю и другие звезды".

Буров - пантеист. Несмотря на беспощадность, с которой он рисует горькую долю эмигрантов, он в конечном счете все же убеждает читателя, что "жизнь прекрасна". Почти все его рассказы, даже самые мрачные, кончаются умиротворяюще, просветленно.

Надо только верить, верить и любить, твердит Буров, обещая усталым людям "Землю в алмазах". Свет, добро и гармония восторжествуют. Не могут не восторжествовать. Уже скоро. Ждать осталось совсем недолго... Скоро откроется "Земля в алмазах", вдохновенно-лирически утверждает он.

Время шло. Наступила, вернее, обрушилась вторая мировая война. "Земля в алмазах" вдруг в 1941 году неожиданно приблизилась. Стоит только победить общего врага - Гитлера, и двери обетованной земли, земли в алмазах, широко распахнутся. И тогда... Все прощено, все забыто. "Когда победим"... И Буров неистово заранее воспевает будущую победу, одновременно и ликуя, и плача о том, как ему "тяжко без Сталинградовой России" в "Гитлеровской ночи", охватившей Европу.

Его голос то звучит, как труба, то переходит в рыдания, в "Плач вопиющего в пустыне". - Слушайте! - не слышат. Не понимают. О, Господи! Он захлебывается, кричит до хрипоты. Надо, пока не поздно, все решить, ответить на все вопросы. Потом, когда настанет утро, после "Ночи", когда настанет эпоха нового Возрождения, надо будет действовать, т. е. возвращаться - за оставленным на родине кладом - половиной души. Надо решать, думать, предвидеть надо сейчас, пока еще длится "Ночь". Восторг скорой, неминуемой победы опьяняет его. Россия!... Для России!.. О России... Домой в Россию...

Вне России нет жизни. Россия спасла мир. Спасла жизнь мира! Слава России! Слава! - неистовствует он с чисто русской несдержанностью. Где ему уж тут думать о чувстве меры, о стиле? Лишь суметь излить восторг, опьяняющий его, наполняющий его до краев, через края.

Но вот "Ночь" кончилась и настало утро. "Утро печальное, утро седое"... Наступает горькая пора "обманутых надежд и погибших мечтаний". Буров потрясен, растерян, потерян. Значит, он ошибся? Где же новое Возрождение? Где обещанный рай - земля в алмазах? Буров, как и столько обманувшихся в своих ожиданиях эмигрантов, по-прежнему вне родины, вне России. Железный занавес снова опущен. Чтобы знать, что происходит там, надо постараться услышать, что говорит Москва - "Тише, говорит Москва". Не официальная,- подпольная...

"Москва далекая" - книга большого формата. Содержание пестрое, причудливо-непоследовательно пересыпанное именами, полемикой, противоречиями. Но точно заклинание на каждой странице, перебивая голос самого автора, раздается все то же: "Тише, говорит Москва".

Буров здесь напоминает медиума. Монотонная непрерывность этого "Тише, говорит Москва" напоминает потрескивание нездешних искр в проводе, по которому льется "оттуда" потустороннее.

Иногда кажется, что Буров - точно лунатик, скользящий по краю карниза. Вот-вот оборвется, упадет. Но нет, он продолжает свой путь... Тише, говорит Москва.

В "Москве далекой" и вообще в своих послевоенных книгах Буров как-то отошел от своей прежней манеры писать. Прежний Буров, прежде всего, беллетрист. Теперь он бывает (временно?) иногда близок к заумной поэзии.

* * *

Война и все связанное с ней так глубоко всколыхнули сознание Бурова, что ему стало как бы недостаточно привычных форм выражения своих мыслей. И тогда он как будто вспомнил, что ведь есть и театр. И он создал "В царстве теней" свою последнюю (1951 г.) книгу - "Театральное обозрение в шести картинах", как скромно определил он свое произведение. Да и как назвать его? Оно так ошеломляюще ново и неожиданно, что не поддается обычной классификации. Ближе всего оно к пьесам Жироду, произведшего еще совсем недавно "революцию" во французском театре и ставшего мэтром современных французских драматургов. Это не значит, что "В царстве теней" написано под влиянием Жироду. Дело только в совпадении некоторых приемов и "атмосферы".

Читая последние книги Бурова, я не раз вспоминал "проблему искренности", о которой много спорят в современной философии и которой недавно скончавшийся Аlаin посвящает интересные страницы. Искренность оказывается совсем не тем, чем ее привыкли считать. Она не имеет ничего общего с готовностью в любую минуту правдиво, без лжи и утайки рассказать, что думаешь и чувствуешь. Это торопливое, непроверенное разумом высказывание свидетельствует лишь об эмоциональной возбудимости. Настоящая искренность не в словах, правильно или неправильно передающих мысли и ощущения (впрочем, что оказывается правильно, и передать их почти невозможно), а в последовательном поведении человека, в его каждодневных поступках. Искренность - это неотступное следование по раз намеченному пути, приверженность одной руководящей всей жизнью идее. То, что мы называем искренностью, чаще всего даже вредит "настоящей" искренности, затуманивая ее, как пар затуманивает стекло.