Писарев - [96]

На первый взгляд Писарев нелогичен и противоречит сам себе. Но это не так. Писарев возражал для того, чтобы обратить внимание читателя на то, чего в романе нет, а что лишь подразумевается, то есть на подпольную деятельность Рахметова. Критик объяснил, что самоистязания Рахметова, его ригоризм и аскетизм только заполняют время, которое у него остается от полезной деятельности, не удовлетворяющей его. Все возражения Писарева сводятся к тому, что Рахметовы не способны на предрассудки, что они не могут допустить разрыва между теорией и практикой, что они своей жизнью показывают пример, но если они что-то делают не так, как полагается по их теории, то тому виной внешние обстоятельства, которые не слушают никаких убеждений.

Правильность этого вывода подтверждают автобиографические строки в этой же статье. Писарев, ярый противник аскетизма, говорит о смысле отказа от наслаждений и даже от жизненных удобств ради убеждений, то есть об аскетизме, вынужденном внешними обстоятельствами.

«Кто в молодости не связал себя прочными связями с великим и прекрасным делом или по крайней мере с простым, но честным и полезным трудом, — писал Писарев, — тот может считать свою молодость бесследно потерянною, как бы весело она ни прошла и сколько бы приятных воспоминаний она ни оставила. Забирайте с собою чувства молодости, после не подымете, — говорит Гоголь, и правду он говорит. А как их заберешь с собою, если не вложишь их целиком в такое дело, на которое до последней минуты твоей жизни будет откликаться каждая фибра твоего существа. Кому удалось это сделать, о том нечего жалеть, если даже молодость его прошла в суровом труде, вдали от дорогих и близких людей, без наслаждений, без объятий любимой женщины. И дорогие люди, и наслаждения, и любимая женщина — все это, несомненно, очень хорошие вещи, но сам человек для самого себя дороже всего на свете. Если ценою труда и лишений, ценою потраченной молодости, ценою потерянной любви он купил себе право глубоко и сознательно уважать самого себя, право унести с собою на край света и удержать за собою во всех испытаниях неизменную молодость и свежесть ума и чувства, то нельзя сказать, что он заплатил слишком дорого. Он отдал кусок жизни, чтобы по-человечески прожить всю жизнь, он лишился двух, трех радостей, но взамен их получил высшее наслаждение, которое служит украшением для жизни и поддержкою в минуту агонии; он получил право знать себе настоящую цену и видеть, что эта цена не мала».

Статью о романе Чернышевского, названную «Мысли о русских романах», Писарев вручил коменданту накануне своего двадцатитрехлетия.

Сорокин вместе с окончанием «Очерков из истории труда» (полученным от автора раньше) отправил статью военному генерал-губернатору.

8 октября Суворов переслал обе статьи в сенат, а уже 14-го они возвратились к нему. В заключении сената обращалось внимание на статью «Мысли о русских романах», опубликование которой «может иметь вредные последствия». Впрочем, отвечал сенат, «предмет этот подлежит рассмотрению цензуры». По каким-то причинам обе статьи в канцелярии генерал-губернатора задержались дольше обычного: только 6 ноября они возвратились в комендатуру крепости. Почти одновременно Суворов сообщил мнение сената в министерство внутренних дел.

На письме генерал-губернатора министр внутренних дел написал: «Теперь же предварить г. г. цензоров конфиденциально». В тот же день 8 ноября ничего не подозревавший Писарев обратился к коменданту с просьбой передать статьи Благосветлову.

«Мысли о русских романах» предназначались в запоздавший октябрьский номер, в котором для статьи было оставлено место. Кажется, Благосветлов предчувствовал какую-то опасность, ибо, передавая статью в цензуру, изменил ее заголовок на «Новый тип». Хитрость не помогла.

30 ноября Валуев написал новую резолюцию на письме Суворова: «Статью запретить». А днем раньше цензор подписал в свет октябрьскую книжку «Русского слова» без писаревской статьи.

2. «ВНУТРЕННЯЯ СТОРОНА ИСТОРИИ»

В конце ноября Писарев вдруг обнаружил, что в комнате слева, которая давно пустовала, появился заключенный. Этим соседом оказался Баллод. Когда это выяснилось, друзья несколько вечеров подряд беседовали, пользуясь тюремной азбукой. Старое как мир изобретение им пришлось изобретать заново. Легкий стук костяшками пальцев о стену, число непрерывных ударов — порядковый номер буквы в алфавитном ряду. Это долго и томительно: «п» — пятнадцать, а «я» — даже тридцать ударов! Разделили алфавит на строчки, дело пошло быстрее: один — шесть ударов — номер строки, после короткой паузы еще один — пять ударов — место буквы в строке. Вскоре собеседники научились угадывать слова по первым буквам и часто удар кулаком в стену прерывал угаданное слово, предлагая выстукивать следующее. Потом придумали сокращения, стали пропускать гласные. Беседы стали живее. Однако так разговаривать больше полутора-двух часов подряд было трудно: уставали пальцы.

В камере напротив Писарева помещался студент-медик Сергей Стахевич. С Баллодом он разговаривал, стуча оловянной кружкой по столику. Звук получался достаточно сильный, чтобы его слышал заключенный через коридор в камере, расположенной наискосок. Порой Баллод укорял собеседника в чрезмерной осторожности: «Стучите громче, ведь уж за это нам каторги не прибавят». Писареву общаться со Стахевичем было проще: став вплотную к дверям своих камер, они разговаривали обыкновенным голосом.