Пирог с крапивой и золой - [56]

За неделю, что я провела в лазарете после моего так называемого «приступа», изменилось несколько вещей. Во-первых, полиция нашла Штефана.

Его обнаружили в небольшом городке Оборники, под Познанью. Он успел подрядиться грузчиком в лавку зеленщика и снял комнату в доме старой вдовы. При нем были все документы, и он даже не пытался отрицать свою личность и то, что ранее готовился стать ксендзом и состоял служкой при деревенском костеле.

Но с ним не было ни Юлии, никого даже отдаленно ее напоминавшего. Штефан путешествовал один. Он очень удивился, когда ему предъявили подозрения в похищении и убийстве несовершеннолетней девицы. Причину своего внезапного бегства он не смог объяснить вовсе.

Обо всем этом мне рассказала сестра Марта. Она появилась в пансионе Блаженной Иоанны в сентябре нашего четвертого года, как замена сестре Беате. В отличие от предшественницы, она не считала нужным возиться со старшими девочками. Ее больше интересовала забота о младших и помощь доктору в его лазарете. Ну, и еще немного — домашние наливки, которыми снабжали ее наши кухарки.

Я слушала трескотню сестры Марты, пока она, ложка за ложкой, вливала мне в рот костный бульон. После каждой порции она вытирала острой кромкой ложки мою нижнюю губу и промакивала ее белым полотенцем. Я давно могу есть сама, и бинты мне не мешают, но она так настаивает, а когда сердится, то похожа на грозную гусыню. Поэтому я терплю излишнюю опеку.

Во-вторых, ко мне заходили одноклассницы. Мария и Клара. Так странно — нас осталось всего трое. Как-то сложится наша судьба? Мария притащила мне книгу в замусоленной обложке: «Собор Парижской Богоматери». Она объяснила, что книгу пропустили только из-за названия, в котором есть собор, и ей страшно повезло, что пани Зузак, в тот день досматривавшая сумку, этой книги не читала.

Клара принесла песочное пирожное с приторным яблочным джемом и мой портрет углем. Я на нем совсем на себя не похожа, гораздо красивее, чем на самом деле, но на сердце стало чуть-чуть теплее.

Они хотели мира со мной, но эту идиллию отравляло смутное чувство, вроде запаха — страх. Я чувствовала, что девочки меня боятся. Но я их не виню. Потому что боюсь себя сама.

Теперь к третьей новости — я сумасшедшая. Определенно спятившая, с поехавшей крышей, лунатичка. Вероятно, убийца.

С чего я взяла? Начать хотя бы с того дня, когда я только очнулась. Я провела в забытьи почти двое суток. Полагаю, я не просто так проспала, а добрый доктор Лозинский продлевал мой сон волшебными уколами. Как бы то ни было, когда я проснулась, меня осмотрели и сообщили, что придется принять посетителей. По такому случаю сестра Марта умыла меня губкой и заплела волосы в подобие косы.

Визитеров было двое — моя мать и следователь. И если следователя я вполне ожидала увидеть, то ее… Меня вдруг пронзило чувство, будто меня предали. Кто позвал ее сюда? В тот момент мне было уже неважно, что до приступа я сама собирала чемоданы и собиралась отправиться, куда глаза глядят.

За ними мелко переступала на пороге директриса. Она выглядела гораздо хуже, чем когда вызывала меня в свой кабинет.

— И все же, пани Ковальская, — повернулся к ней следователь и погрозил ей незажженной сигарой. — Вынужден настаивать на том, чтобы вы оставались снаружи.

— Но согласно правилам… — начала заводиться директриса, моментально сплетая руки на груди.

— У меня есть основания полагать, что вы давите на вашу ученицу, в связи с чем она утаивает от следствия важные сведения о погибших девочках. Лжет из страха.

— Проявите уважение, — укоризненно протянула высокая брюнетка. — Не забывайте, что мы говорим о моей дочери.

Она была в платье, составленном из лоскутков желтого шелка, подогнанных друг к другу таким образом, чтобы его обладательница казалась райской птицей в растрепанных перышках. На сгибе локтя женщина держала кашемировое пальто — не иначе, чтобы все могли оценить великолепие ее наряда, — а другой кокетливо перебирала и натягивала на шее длинную нить черного жемчуга. Глаза женщины терялись в тени опущенных полей шляпки-клош.

— Поверьте, забыть об этом невозможно, — рыкнул следователь и снова обратился к директрисе: — Здесь ее мать, а из ваших пусть будет доктор. Но вас, уважаемая пани, здесь не будет.

С этими словами он выпроводил совершенно побелевшую пани Ковальскую и закрыл узкие створки дверей лазарета перед ее носом. Мать выдохнула, будто ее несказанно стесняло присутствие директрисы, и устремилась к моей кровати, держа руку с пальто на отлете.

— Магдонька, я здесь, я с тобой, — заворковала она, боком присев на мою кровать. — Боже, что с твоей прической! Тебя срочно нужно подстричь, нельзя же ходить так! Какие синяки под глазами… А ногти! Что с твоими бедными пальчиками?..

Ее требовательные руки были повсюду, тормошили, щипали, гладили, царапали. Ее красные губы шевелились и шевелились, и слова сыпались изо рта, бусинами раскатываясь по одеялу, прячась в складках.

Я слышала совсем другие звуки, те, которыми она плевалась год назад:

«Мне было всего восемнадцать! Мне нужен был покровитель… А твой отец… Море цветов, драгоценности, платья… Я не хотела ребенка, но он сделал предложение. Его чертова честь! Но я сразу сказала, что он не запрет меня в доме, не заставит бросить сцену, не вынудит родить второго…»