Пират - [4]

Ракитник тянулся широкой полосой, суживаясь у села и поселка и половодьем разливаясь меж холмов, среди которых петляет неказистая, но студеная и светлая речка-петелька.

Для лукошка нужны тонкие гибкие и ровные лозинки и я, вероятно, долго б кружился в ракитнике, если б не выстрел, а затем истошные крики во дворе Гусарикова.

Не разбирая дороги, я бросился напрямки туда. Высокая отава еще не сбросила росу, и я сразу вымок по пояс. Навстречу мне, в ракитник, молча, высунув язык, черной копной катился Леопольд. За ним как-то боком, нечленораздельно мыча, с ружьем наперевес мчался хозяин.

– Убью! – выдохнул он и, споткнувшись о муравейник, рыбкой нырнул в отаву. Пока он поднимался, пока разыскивал в траве ружье, Леопольд успел скрыться в ракитнике.

– Да что случилось, сосед?

– Убью его!

– За что ж такую красу?

– Крас-су! – выплевывая траву и паутину, сипел Гусариков и непонятно было, когда он повторил это слово, – то ли крас-су, то ли крыс-су.

Я подошел к нему, помог найти ружье и с интересом приготовился слушать. Но сосед лишь отплевывался да противно шипел. Наконец, он бессильно взмахнул рукой, повернулся ко мне спиной и, припадая на правую ногу, побрел назад. У своей изгороди он остановился и тяжело, запаленно вздохнул:

– Нет! Нужно сниматься с якоря. Один подсвинок остался да и тот обречен… Полюбуйся, сосед, что натворил аристократ, гром его разрази. А я-то на него надеялся, а уж я-то на него и надышаться не мог, все думал – зашшитником будет. Когда эти дьявольские дворняги принялись за коровенку и ведь со свету сжили ее, бессловесную, запалили бедную, все молоко повытрясли у кормилицы, пришлось за полцены продать бедолагу, тогда-то я и отважился купить эту шалаву, да еще и деньжат добавил за этого телка. Думал, для зашшиты, а он гляди – и он туда же. Тьфу ты, господи!..

Гусариков бестолково размахивал руками, пригибался, снова вставал, зачем-то становился то на корточки, то на цыпочки, бегал от крыльца резного к кокетливым пристройкам, которые картинными теремками возвышались над расписным штакетником.

А посреди широкого, вымощенного разноцветным кирпичом двора, рядышком, одна к одной, лежали – с дюжину – куры. Роскошный ярко-красный кочет, как сказочный петушок, недоуменно оглядывался на крыше теремка, квохтал, как наседка, скрежетал шпорами по железной крыше, не решаясь спуститься во двор.

– Петя, Петь! – позвал его Гусариков. – Иди, Петь, ко мне. Один ты у меня остался. Иди сюда, Петь, не бойся, сиротинка ты моя куценькая.„

Но кочет трусливо прятался, переходя на другую сторону крыши.

Гусариков вздохнул, мол, спортили петуха, смахнул слезу. Мне искренне стало жаль его, хотя во всей округе он ни у кого не вызывал этого чувства.

Жизнь свою он прожил неизвестно для кого. Детей терпеть не мог, потому и своих не завел, работал па таких работах, где можно было хоть что-то урвать, – то истопником, то конюхом – одним словом там, где можно чем-то разжиться не в ущерб своему хозяйству. Лошади не любили его, и даже боялись.

Вот и сейчас, пока он разыскивал Леопольда по поселку, тот пробрался в курятник и аккуратно прирезал всех несушек и лишь принялся за петуха, тут-то и накрыл его хозяин. Теперь из всей живности у Гусарикова остались лишь кочет да подсвинок. Правда, когда Гусариков говорит о подсвинке, ему никто не верит – в кирпичном свинарнике у него уютно похрюкивает чистопородная свинья, в которой он души не чает. И, как престольного праздника, ожидает очередного щедрого опороса. Весь приплод он продает с большой выгодой, а чтоб в округе, не дай бог, не появились конкуренты, Гусариков всех поросят продает в областной город, а иногда и дальше.

Несколько недель назад начальство ездило по району, проверяло, беседовало. День тот выдался ливневый и ярмарочный. Ливень пережидали в исполкоме. И вдруг распахивается дверь. Глядят – Гусариков. С порога – плюх на колени. И – на коленях, на коленях к столу. Слезы – ручьем, рыдает в голос.

Все опешили. А он причитает:

– Отцы родные! Матушка, председательша! Лапушки мои, ах моя ненаглядная, что делать стану, помирает бедная. Дайте машину в больницу отправить…

А сам – слезы в кулак, слезы – в кулак. Председатель облисполкома аж встал, засуетился, крикнул своего шофера. Тот явился.

– Немедленно отвези товарища в больницу. «Волга» в распоряжении товарища…

– Павлика, дорогой… Павлика, дорогой… – подсказал ему Гусариков и, кланяясь и причитая, вывалился из кабинета. Беседа скомкалась. Сидят. Ждут час, другой… Наконец, догадались позвонить в больницу, а она-то в трехстах метрах от райисполкома. Отвечают оттуда, что Гусарикова нет и не было. Лишь поздним вечером отыскался шофер, грязный, усталый.

– Все в порядке. Отвез поросят в соседнюю область.

– Каких еще поросят?

– Да Гусарикову машина понадобилась, чтоб поросят отвезти…

Весь район потешался, а Гусариков ходил и покряхтывал от удовольствия.

И вот суетится он посреди своего двора, поднимает за лапки каждую хохлатку, вдувает воздух в клювы, охает, вздыхает.

Наконец, он собрал их в бак, и, чтоб не пропадало добро даром, залил породистую птицу крутым кипятком: