Пионер, 1954 № 02 - [8]

- Он не наш! - не вытерпел Лобов и тут же исчез, словно ожёгся о строгий взгляд Екатерины Ивановны.

- Не ваш?

- Он действительно… по ошибке… попал сюда по ошибке, - не слишком уверенно объяснила Екатерина Ивановна.

- По ошибке? Гм… так… А это вы ему пристроили? - спросил Евгений Николаевич, убирая дощечку, которая лежала под ногами Нарышкина. - Галина Константиновна - ваш специалист по первой помощи? Умно, правильно сделали. Не кричи, не кричи, пожалуйста. Будь мужчиной. Так, так, так…

Пальцы его - сильные, умные пальцы хирурга - двигались легко, ловко, он, не глядя, ощупывал ногу и спокойно разговаривал с нами.

- Ну, что ж…

Мы не успели понять, что произошло: молниеносное, энергичное движение врача, отчаянный вопль Нарышкина - и снова спокойный голос Евгения Николаевича:

- Вот и вправили. Всё в порядке. Полежишь ещё немного, а там понемногу и ходить начинай. А царапины пустяковые, вон уже всё подсохло.

- Беспризорные, говорите? - спрашивал он меня немного спустя. - И этот, что за мной приходил, тоже беспризорный? И вон тот? Как-то не вяж-ется, знаете ли… А с вывихнутой ногой - но ошибке? Что значит «по ошибке», если не секрет? А, вот оно что. Ну-ну… Очень, очень любопытно!

Настал час занятий. Екатерина Ивановна должна была идти в свою группу. Нарышкин уцепился за неё:

- Но останусь один! Изобьют…

- Никто не тронет, уверяю тебя, - успокаивала Екатерина Ивановна.

Но Нарышкин даже зажмурился от страха и только мотал головой: нет, нет, он ни за что не останется один!

- Давайте я опять с ним посижу, - предложила Галя. - Хочешь, Костик, к Нарышкину?

Костик и Лена давно уже топтались возле больнички, стараясь заглянуть в дверь. Ясно, им хотелось поглядеть, кто это устроил такой переполох, из-за кого шумят ребята, кого лечил огромный седой доктор. На том и порешили. Галя с детьми отправилась к Нарышкину, я в школу, где изо дня в день сидел на уроках, наблюдал, смотрел, слушал.

- В прошлый раз мы начали говорить о том, что называется окружностью, не так ли? - Владимир Михайлович стоит у стола, внимательно оглядывая класс. - И вы, Репин, попытались сделать определение. Повторите его, пожалуйста.

Репин встаёт и произносит отчётливо:

- Окружность - это линия, все точки которой равно удалены от одной.

- Равно удалены от одной… - задумчиво повторяет Владимир Михайлович и чертит на доске дугу. - Взгляните, вот линия, все точки её равно удалены от одной. Следовательно, это окружность?

Репин прикусывает губу, и, прежде чем он успевает сказать слово, Король говорит с места не очень уверенно, зато очень громко:

- Со всех сторон закрытая!

- Погодите, Митя. Так как же, Андрей?

- Окружность, - произносит Репин бесстрастным тоном, - это замкнутая линия, все точки которой равно удалены от одной.

В сторону Короля он не смотрит, но на слове «замкнутая» делает недвусмысленное ударение: вот, мол, на тебе!

Владимир Михайлович берёт со стола чёрный шар. Мелом он чертит на шаре замкнутую волнистую кривую.

- Как вы думаете, - обращается он к ребятам, - все точки этой кривой равно удалены от центра шара? Да, равно. Значит, это окружность?

Все видят, что в определении есть ещё один пробел. По лицам ребят, по сосредоточенным взглядам и нахмуренным лбам я понимаю: тут важно не столько получить определение - важен самый процесс работы. Они думают, ищут недостающие слова - «расположенная на одной плоскости». Но эти слова остаются непроизнесёнными: дверь класса открывается, на пороге - Костик.

Ходить на третий, школьный этаж им с Леной строго-настрого запрещено. Костик знает это и никогда здесь не показывается. Сейчас он впервые нарушил запрет. Все головы повёрнуты к двери, на секунду мы застываем в удивлении.

- Король тут? - громко осведомляется Костик. - Король, послушай!…

Чья-то рука хватает Костика сзади, из коридора доносится испуганный галин шёпот:

- Костик, ты с ума сошёл! Кто тебе позволил?

- Ой, мама, погоди! - кричит Костик уже на весь коридор. - Король, слушай, это Нарышкин унёс горн! Он сам сказал!

ВЕЧЕРОМ В УЧИТЕЛЬСКОЙ

- Эх ты, умнее ничего не придумал? - услышал я ещё из-за двери и, заглянув в больничку, увидел Глебова; он принёс Нарышкину еду.

Нарышкин угрюмо отвернулся к стене и не ответил.

- Слыхали, Семён Афанасьевич? - говорит Глебов, столкнувшись со мной в дверях. - Горн-то! А у нас что было, чего только не передумали. Вот бесстыжая рожа - Нарышкин! Да что с него возьмёшь!…

В лице и голосе Глебова сознание собственного достоинства и безграничное презрение к Нарышкину.

- Знаете, Семён Афанасьевич, - продолжает он, насмешливо кивая в сторону кровати, - я к нему вхожу, а он как набычится, чисто Тимофей¹! [¹ Так звали быка.] Думал, дурак, я его бить пришёл. Я, говорю, тебе щи принёс, дурак ты. А сейчас второе принесу. А он всё боится. Понятия в нём никакого!

Разумов ходит сияющий.

- Вот видишь! Я говорил же! - твердит он всем и каждому.

Король не унижается до объяснений. Как будто ровно ничего не произошло, как будто и не было этой истории с горном, камнем лежавшей на всех, и не свалился с него теперь этот камень.

Нарышкин подавлен больше прежнего. Он не сомневался, что мы давно обо всём знали. Он и не признавался вовсе, просто к слову пришлось.