Пионер, 1939 № 11 - [7]

Меня, знаете, ужас объял. Это у нас-то, в нашей стране, так человек унывает! Ну, молод он, конечно, не закален еще, нет сноровки бороться. Ну, а все-таки!… И жалко мне его!…

Иду я от него по поселку уж поздней ночью. Зима была, бело кругом, тихо, луна светит.

«Эх, - думаю, - красота-то какая! Жить бы да жить».

И уж глупые проекты в голове сочиняю, как бы это всех подлецов извести, чтоб во всем мире одни только хорошие люди жили!

Сейчас-то смешно, а тогда-то я всерьез это думал. Дома лег спать, а не спится, кручусь, скриплю кроватью, встану, закурю, похожу по комнате. Жена серчает:

- Чего колобродишь? Вот неугомонный!…

Я опять на кровать, и опять не спится. Уж очень обидно мне за Сергея Мироновича. Ведь он из-за нас себя не жалеет. А какие-то там негодяи вон что делают. Конечно, трудно очернить такого человека, как Сергей Миронович. Да зачем это и делать-то? Дело-то уж очень нехорошее, зловредное. И кто это старается?

На другой день мне уж и на работу неохота идти. Ну, я честно работаю, да что толку, если кто-то все на заводе пытается не в ту сторону повернуть! Дело-то, вижу, не в том, чтобы на своем только ставке честно работать, а в чем-то поглавнее. Вот до этого главного-то и надо докопаться.

Помните, я вам вначале про Сережу Кострикова рассказывал, так вот слова-то его про самое главное на всю жизнь мне в память врезались, хоть сам-то я многое без толку делал. Думаю:

«Жив не буду, а докопаюсь я до этого самого главного».

И наутро прямо в партком, рассказываю, какие у нас настроения на заводе.

- Я, - говорю, - чувствую, чутьем чую, что тут кто-то действует не без злого умысла.

- Ну, это, - говорят, - доказать еще надо. Мало ли что ты чувствуешь.

- Да я уверен, - говорю.

- Ну, это - тоже не доказательство.

Так я и ушел ни с чем. А немного погодя мне уже и житья на заводе не стало - придирки, выговоры. На производственном совещании заговорю, администраторы наши смеются, руками машут: «Ну, дескать, завел свою ахинею!» Прямо за дурачка считают. И уж мои товарищи-то, рабочие, тоже от меня сторонятся. Вроде как надоел я им хуже горькой редьки. Я злюсь, конечно Сам не свой. У меня уж и работа из рук валится, потому о другом все думаю. И вот сделал я оплошку, пустяковую в сущности, вызывают меня в контору и говорят:

- Вот тебе две недели сроку, а там выкатывайся с завода. Ненужен нам больше.

«Фу ты, чорт! - думаю. - Вон оно как! Да нет, не на таковского напали. Я не Александр Иваныч. Я тертый калач, меня с ног-то нескоро свалишь. Думаете, вытолкаете меня за дверь и концы в воду. Нет, подождите!…»

Куражусь, а куда кинуться и что сделать, не знаю. А тут как раз подвернулся мне Александр Иваныч и по-дружески говорит мне:

- Бросьте вы это, Павел Васильевич, и сдавайтесь без бою. Все равно поддержки у вас нет никакой.

- Да как же, говорю, так?

- Да так. Оплошку-то вы все-таки сделали?

- Сделал.

- Значит, они правы, а вы кругом виноваты. А то, что они неспроста вас гонят отсюда, у вас ведь тоже нет никаких доказательств.

Все это верно. И он меня прямо как ледяной водой облил. Прихожу домой злой, говорю жене:

- Собирай вещи, поедем! Та всполошилась:

- Куда?

- Куда хочешь, - говорю, - хочешь в Казань, а хочешь к тебе на родину, в Тулу. Завтра поедем! Не хочу я тут больше оставаться!

Ну, вечером жена чашки, плошки в корзину складывает, а я мечусь, тоска меня гложет.

«Да неужто, - думаю, - так-таки и нет правды на земле? Не может этого быть! Не верю и не хочу я этому верить. Иначе и жить-то не стоит».

Вот я думал-думал и надумал. Сел за стол и написал про все: и про столовую, и про Александра Иваныча, и про свои дела - прямо Сергею Мироновичу Кирову и послал по почте в обком, в Смольный.

Успокоился немного и говорю жене, чтоб она повременила плошки-то складывать.

Прошло так дня три, что ли. Прихожу на завод на работу в ночную смену и вижу: чего-то бегают администраторы наши, Встревожены чем-то. Спрашиваю ребят:

- Что случилось?

- Да нынче, - говорят, - днем часа в три Киров у нас был, по всем цехам ходил и такой порядок навел! Главный инженер лисой перед ним. начал было ученость показывать: «Машины, дескать, нельзя чересчур нагружать: скоро сносятся. Это закон механики». - А Киров его сразу оборвал: «Не морочьте мне голову. Я в механике, к вашему сожаленью, тоже кое-что понимаю». И снял главного инженера, Лаврентьева из парткома убрал, заведующего столовой под суд. Вот они и забегали!

Александр Иваныч мой после этого сразу духом воспрянул, другим человеком сделался. Встретит меня и весело так:

- Победителю, мое почтенье!

Ну, хорошо. Первого декабря получаю я собственноручное письмо от Сергея Мироновича, просит зайти к нему в Смольный 2 декабря часов в 10 утра.

Ну, мне это лестно, конечно, и радостно, что правда верх взяла. Хожу, ног под собою не чую. Думаю:

«Надо честь честью к нему явиться, приодеться, побриться. Завтра-то уж некогда будет».

И вечером пошел в парикмахерскую. А парикмахер в поселке у нас работу уже кончил и дверь изнутри запирает. Я и кричу ему:

- Пусти, побрей, голубчик!

- Нет, - говорит, - завтра приходи.

- Да как же, - говорю, - завтра! Завтра-то мне к десяти часам надо уже в Смольном быть у товарища Кирова. Когда же я успею? Ведь до Смольного-то, до Ленинграда доехать еще надо.