Пилат - [36]

Иза чаще других врачей получала премии — и относилась к этому как к чему-то само собой разумеющемуся: в университете ей тоже постоянно давали повышенную стипендию, давали неохотно, скрепя сердце, — не давать просто было нельзя. Она была прирожденной отличницей, точной, надежной, словно машина. У нее не случалось неудачных, впустую потраченных дней, проведенных в безделье вечеров; к каждому экзамену она готовилась по собственному, четкому, до мелочей продуманному плану; ей свойственна была бескомпромиссная и строгая любовь к порядку. Мать немало смеялась, когда Иза, придя домой из университета, полумертвая от усталости, вместо того чтобы поесть и лечь, принималась наводить в доме порядок. «Не хватит ли на сегодня?» — спрашивала мать улыбаясь. «Не могу я ложиться, — жаловалась Иза, — когда вижу, что ты плохо закрыла кран и как попало бросила туфли в ванной». Если она обещала что-то, то слово ее и в детстве было твердым, как слово взрослого человека. Про Винце этого нельзя было сказать.

Винце мог тысячу раз что-то пообещать, а потом забывал о своем обещании или у него не было денег, чтобы выполнить его. В таких случаях мать часто находила Изу в кладовой: уткнувшись в полки, она горько всхлипывала в одиночестве, и у матери появлялось беспокойное ощущение, что девочка плачет совсем не из-за подарка, а потому, что обманулась в своей вере в человека. Барди просто в отчаяние приходил, когда, давным-давно позабыв о каком-то задании, полученном полгода назад, замечал вдруг на столе у директора статистические выкладки, идеальные графики Изы и снова слышал, что доктор Сёч первой выполнила поручение.

Она никогда не опаздывала на работу; но оставаться по вечерам до сих пор было совсем ей не свойственно. Если, кончив день, Иза была не особенно измотана, она уходила из института с коллегами, шла куда-нибудь, если ее приглашали, выпить кофе или пиво, а то звала кого-нибудь погулять — чаще всего какую-нибудь разведенную или незамужнюю женщину: общество счастливых матерей и влюбленных в своих мужей жен Иза не любила, память об Антале все еще ныла в ее душе не до конца затянувшейся раной.

В последнее же время, перебирая бумаги, приводя в порядок записи, готовя себе кофе, перелистывая газеты или просто задумчиво водя карандашом по бумаге, она — на свой манер — делала то же, что и ее мать: размышляла над собственной жизнью. На это она редко отводила себе время.

Она ломала голову, что же ей делать с матерью.

Иза любила своих родителей; любила не только дочерней любовью, но и как соратников, единомышленников; она рано поняла, чем и почему их жизнь не похожа на жизнь многих и многих других людей, и была твердо убеждена, — больше, чем мать! — что быть дочерью Винце — не стыд, а большая честь, а быть женой его — редкое счастье. Материальные трудности ее не пугали; подчас ей даже забавно было, что она, ребенок еще, способна всерьез помочь матери распутать какую-то, казалось бы, неразрешимую проблему. Иза понимала, взгляды ее, отношение к жизни сложились под влиянием отца, который никогда не разбирался в политике, но в любой ситуации поступал так, как подсказывала ему простая порядочность; однако в том, что она сумела окончить университет, стать дипломированным врачом, Иза обязана была практическому уму матери, той неистощимой энергии, с какой мать обманывала нужду. Едва почувствовав себя взрослой, Иза без просьб и напоминаний, естественно, без раздумий, принялась возвращать свой дочерний долг.

Барди, наверное, не пропустил ни одного дня получки, чтоб не поплакаться, как мало остается ему от зарплаты, которую он вынужден делить со «старушенцией», живущей где-то в Салке; Иза ни разу не обмолвилась сослуживцам, что у нее есть родные; платя за бездетность или подписываясь на заем, ни разу не сослалась на то, что должна помогать старикам родителям. Эту сторону жизни Изы знали только в ее родном городе, знали наивные, не слишком далекие люди, делившие с Винце и его женой будни и редкие праздники. Когда она попросила отпуск, сообщив, что у нее умирает отец и после похорон она хочет перевезти к себе мать, Барди, которому поручили ее замещать, чувствовал себя очень неловко и даже не подошел к ней выразить соболезнование — да и что можно сказать в такой ситуации? Уж он-то ни за какие коврижки не взял бы к себе старушенцию — лучше отдавать три четверти зарплаты и снимать где-нибудь койку.

Телефонный звонок Антала был как гром с ясного неба — потому что в голосе его, как обычно, не было ни капли пафоса.

Их отношения вообще были лишены пафоса с первой минуты знакомства, даже в самый пылкий период их любви. Просто они однажды шли через парк, разговаривая о каком-то фильме, потом Антал, как бы между прочим, спросил, не выйдет ли она за него замуж, а Иза ответила: да, конечно. На аллее, где они шли, стоял умопомрачительно бездарный памятник местному поэту: бронзовая голова на витом столбике, глаза, устремленные вдаль, были столь поэтичны, что становилось не по себе; у этого памятника они остановились, оборвав разговор на полуслове, и Антал поцеловал ее. Поцеловал буквально средь бела дня — время только-только перевалило за полдень, — и они тут же отпрянули друг от друга: по дорожке шел Деккер, он всегда ходил пешком через парк до своей виллы. «Приветствую и благословляю», — бросил Деккер, когда Антал попытался было что-то сказать, — и прошел мимо. Он уже знал то, чего еще не знала Иза: что с должностью для нее дело улажено.