Пилат - [22]

Вспомнив про Гицу, она обмерла.

Перед ней во весь рост встали строгие обычаи провинции, закрыв от нее даже вид, открывающийся из окна. Исчезли голые, растревоженные деревья, текучий, трепетный свет солнца. Господи боже, она ведь даже не обратила внимания, кто был на похоронах; Иза усадила ее в машину, прежде чем она успела посмотреть, кто послал букет, кто венок на могилу, и теперь даже поблагодарить никого не сможет. По правилам, после похорон вдова должна целую неделю сидеть дома, а на вторую неделю возвращать визиты и писать письма с благодарностью за участие в похоронах и за венки. Тех, кто приходил в дом, она еще могла вспомнить; но, как ни стыдно было признаться себе в этом, понятия не имела, с кем обменивалась рукопожатиями сегодня утром, на Изу же было мало надежды, Иза многих, наверное, уже не знает в городе, да и если даже она упустила из виду такую важную вещь, то могла ли помнить об этом дочь, которой к тому же еще и о ней, о матери, приходилось думать. Кроме нескольких добрых знакомых, друзей, из пришедших на кладбище она твердо запомнила лишь одно-единственное лицо — лицо Лидии, ее глаза, в уголках которых блестели совсем детские слезы. Были там и незнакомые люди — вероятно, врачи, бывшие коллеги Изы. Кто еще принимал участие в похоронах? Кому следует писать?

Иза не положила в чемодан бумагу; но, может быть, найдутся визитные карточки. Тетя Эмма учила ее: визитные карточки всегда должны быть с собой. Карточки в самом деле нашлись. Нашелся и карандаш; она записала имена тех, кто навестил ее дома, и чуточку успокоилась. Хоть этих сможет поблагодарить, если уж так внезапно, не прощаясь, пришлось уехать из города. Счастье еще, что ей вовремя все это пришло в голову: сколько было б обид, если б она забыла об этой обязанности.

Стук в дверь испугал ее, она даже не сказала «Войдите», боясь чего-то. Когда постучали вторично, она подошла к двери, приоткрыла ее чуть-чуть и выглянула. Это был официант, он принес меню и сказал, что доктор Сёч просила подавать ей обед в номер.

Она растрогалась, совсем по-детски, и выбрала малый комплекс — самый дешевый; когда унесли посуду, она легла на куцый диванчик с обивкой из непонятного материала и тут же уснула.

В первый раз после смерти Винце она спала без сновидений. А проснувшись, испугалась и расстроилась. В эти дни ей все время казалось, что Винце где-то рядом, поблизости, она даже видела его в своих снах; и вот теперь чувствовала, что сегодня он ушел окончательно. Его отнесло куда-то, где она бессильна его достичь. Дома появление Винце всегда так пугало ее, что она просыпалась среди ночи и начинала плакать; здесь же ей не хватало даже ночного страха.

Сначала она собиралась пойти гулять, но потом передумала. Прогулка в Дорож — деревню Дорож — сегодня была бы ей не по силам; лучше она напишет сегодня письма. Спустившись кое-как в холл, она спросила у администратора, не может ли он достать ей где-нибудь бумаги для писем. Портье дал ей целую дюжину продолговатых конвертов с красивой тонкой бумагой, блестящим голубым тиснением в уголке: «Дорожская водолечебница» — и рисунком: высоко взлетающий в небо фонтан. Платить за бумагу не нужно было, администратор только улыбнулся на ее вопрос.

Она писала всем одни и те же слова, но, несмотря на это, работала долго, старательно, время от времени останавливаясь, чтоб потереть пальцами глаза: слабеющее зрение давало о себе знать. Когда пришел черед надписывать адреса, старая растерялась: улицы в городе столько раз переименовывались, что ей приходили в голову то названия военного времени, то какие-то совсем старые, застрявшие в памяти еще с детства. Продавцу газет она адресовала письмо таким образом: «Дом, где аптека «Единорог»; хотя это тоже было не то, потому что аптеке «Единорог» давным-давно присвоили какой-то номер, а вместо грустной единорожьей головы без рога на посетителей смотрит черная вывеска. С тех пор как ее повесили, старой приходилось всякий раз пересиливать себя, когда она шла за лекарствами. Почему вывеске на аптеке не быть красной, цвета здоровья? Почему она черная? Не могла она вспомнить и улицу, где жила учительница, так и написала: «улица Ференца-Йожефа»[4]; написала — и самой стало стыдно: Винце терпеть не мог Ференца-Йожефа. В скобках она добавила к названию улицы: «раньше». Улица Шоваго, улица Шалетром, улица Олдалкошар, улица Губаш. У всех теперь другие названия, даже у Бальзамного рва. Ничего, на почте разберутся.

На ужин старая решила попросить кофе, яйцо и поджаренный хлеб; она долго искала все это в меню и, не найдя, робко высказала официанту свое пожелание; тот, на миг заколебавшись, кивнул и принес ей все, что она просила. Она боялась, что будет плохо спать ночью: ведь и так отдыхала после обеда; но, едва она коснулась головой подушки, сон почти сразу сморил ее. Последнее, что мелькнуло у нее в голове перед тем, как уснуть, было недоумение: как это люди могут спать на таких коротких диванах.

Утром она пробудилась с чувством, что Дорож, пожалуй, ей не очень нравится.

Чувство это было не таким простым, как можно было подумать. Потому что сам Дорож ее устраивал, и деревня Дорож тоже; она каждый день ходила туда гулять, подолгу стояла у витрин, разглядывала гуляющих, прислушивалась к говору иностранцев, которые покупали сувениры в киоске и со всех сторон фотографировали гостиницу. Нравилась ей и купальня, она с гордостью рассматривала бассейн с аппаратом для вытяжения суставов, кабины, где даже стены курились паром, и, наконец, общую купальню с термальными водами — огромный зал в виде грота за стеклянной стеной, где под охлажденными трубами, ведущими воду из бурлящего источника, плескались и нежились страждущие. Лечебная часть комплекса приводила ее в восторг; только гостиница навевала уныние. Комнаты казались ей неуютными и неудобными для жилья; вся обстановка здесь была лишена смысла, души, сбивала с толку — вроде того тостера, которому старая так и не нашла применения. Ей уже не терпелось поскорее попасть в Пешт и заново начать создавать дом, с Капитаном, с комнатными цветами, со старой мебелью…