Пилат - [16]

Она вышла в прихожую, открыла дверь, выглянула во двор. Дождь все еще шелестел по крыше, журчал в водостоках, но воздух стал мягче, теплее, чем вечером. Капитан, заметив ее, запрыгал вверх по ступенькам. Десять лет назад, вот с такой же беспардонной самоуверенностью, словно к себе домой, он заявился к ним через открытые ворота. Было Первое мая; они с Винце стояли на крыльце; газеты обещали, что к концу демонстрации, которая шла на главной площади, будут выпускать голубей и сбрасывать с самолетов цветы. Вдруг что-то застучало в подворотне, и перед ними, ни капельки не робея, будто испокон веков жил здесь, появился маленький, с кулак величиной, черный крольчонок. «Вот и голубь, — сказал Винце. — Молодцеватый, что твой капитан. Только черный».

Воспоминание так свежо резануло по сердцу, показалось таким живым, что у нее не хватало духа нагнуться, погладить Капитана; она вернулась в прихожую. Где-то по соседству, будя спящих, закричал петух, продолжительно, протяжно. Черное небо нависало над головой каменной глыбой. «Светает, — подумала она. — Видит ли он это?»

В спальне было тепло, слишком тепло после сырого дыхания предрассветной мглы на крыльце. Она сбросила халат, готовясь лечь рядом с Изой. Дочь повернулась на другой бок, но не проснулась, в дыхании ее даже во сне была печаль. Теперь, оказавшись лицом к стене, старая снова четко видела картину над своей кроватью. Девочка с лукошком на локте идет по ветхому мостику, под мостиком горная речка с пенистыми гребнями, в лукошке у девочки — земляника. Если долго смотреть на картину, становится слышно, как бьется вода о камни, пытаясь достать маленькую фигурку в белом переднике, унести ее в волнах; но можно не бояться за девочку: за спиной у нее парит ангел, его маленькие ноги в сандалиях немного не достают до почерневшего настила, руки простерты над девочкой, и та бежит беззаботно за бабочкой над скалистым ущельем, где катится по камням сердитая речка.

V

Следующие дни в доме Сёчей шли так, как предписывали обычаи провинциального траура. Соседи, знакомые, пришедшие выразить соболезнование, не особо заботились о приличиях, засиживались больше предписанной четверти часа; старая не сердилась на них, ей приятно было говорить с людьми о Винце. Она угощала посетителей ликером: погода снова повернула на холод, март, недовольный самим собой, на предвестья весны отвечал метелью и стужей. Иза возмущалась: и что за варварский это обычай — такое столпотворение перед похоронами; визитеров она не выносила, предпочитая уйти куда-нибудь из дому. Впрочем, если б она и хотела, все равно не смогла бы остаться: дел у нее было по горло. Почти полдня она провела в клинике у Деккера, потом уладила страховые дела, оформила похороны и долго утрясала что-то с Бюро недвижимости; продать дом оказалось не столь простым делом.

Кроме неожиданно явившегося члена райсовета и какого-то незнакомого молодого служащего из суда, среди соболезнующих не было ни одного, кто, говоря о Винце, не поминал бы Изу. Слава Изы, важность ее работы, ежемесячные переводы домой, неукоснительность, с какой она доставала родителям дрова или водила их к сапожнику, к портному, к врачу, — для всей улицы были постоянной темой для разговоров. Весть, что Иза забирает мать в Пешт, никого, собственно, не удивила. Иза и не могла бы поступить по-иному, это решение было вполне в ее духе. Она не только прекрасный врач и не только хорошая дочь: она еще добрый и великодушный человек, старуха-мать будет с ней счастлива. Старика Винце, бедняги, уже нет, но он оставил на земле дочь, которая всегда защитит и согреет вдову. И ведь подумать: какая радость — переселиться в Пешт, расставшись со всем, что навевает тоскливые мысли, и на новом месте насладиться наконец спокойной старостью, забыть все заботы, не мучиться одиночеством, посвятить себя, пусть и в семьдесят пять лет, мирному созерцанию! Иза сделает все, чтобы облегчить матери непомерную тяжесть вдовства.

Иза действительно делала для матери все, даже мелочи. Она готовила обед, кормила старую, а когда раздавался звонок, бежала через двор. Густые длинные ее волосы так и летели за ней, когда она мчалась к воротам. Винце уже несколько лет как начал быстро слабеть, приходилось щадить его силы, и на жену, на ее старые плечи легли все обязанности по дому, даже такое пустячное вроде бы дело, как открывание ворот, которое становилось серьезной проблемой в дождь, в мороз, в грязь — всякий раз, когда портилась погода. Теперь — сыпал ли из тяжелых туч липкий снег или вдруг лил холодный свинцовый дождь — к воротам летела с ключом Иза; в черном свитере, черной юбке она казалась совсем юной, как в те годы, когда еще жила в этом доме, сначала девушкой-студенткой, потом молодой замужней женщиной.

Хлопот у Изы было по горло, для слез и раздумий времени практически не оставалось.

Выезжая сюда, Иза взяла часть своего летнего отпуска, чтобы успеть довести до конца все дела: схоронить отца, уладить вопросы с наследством и продать лишние вещи, перевезти то, что нужно, и даже решить судьбу дома. «Я не хочу, чтобы ты смотрела, как увозят вещи, — сказала она матери, — ты не удержишься и примешься мне помогать, а после похорон ты вряд ли будешь в хорошей форме. Знаешь, мать, поезжай-ка на несколько дней в Дорож, вечером я позвоню в дирекцию. Отлежишься там, поглазеешь на деревья, будешь читать, спать, можешь принять несколько ванн, если хочешь, твоим костям это только на пользу. А я, когда здесь закончу, приеду за тобой, Деккер одиннадцатого едет в Пешт на машине и нас с тобой захватит».