Пикассо - [42]

Картина привлекает зрителя прежде всего присущей ей безыскусственной красотой. Розового цвета тела пяти обнаженных девушек резко выделяются на фоне занавеса, голубизна которого напоминает непередаваемую глубину неба Гозола. Но на первый порыв художника, очевидно, оказала сдерживающее влияние группа застывших, словно греческие богини, женщин, пронизывающих зрителя широко раскрытыми черными глазами. Само их присутствие на картине вызывает удивление. Маленькая горка сочных фруктов у их ног, высыпанная из пустой половинки арбуза, напоминающей перевернутую шапку Арлекина, кажется лишней. Самая крайняя фигура слева отодвигает рукой розовый занавес, открывая взору угловатые формы своих подруг. Судя по внешнему виду, и прежде всего по ее суровому профилю, она, безусловно, является египтянкой, в то время как две другие фигуры в центре, нежная розовая кожа которых контрастирует с голубым фоном, напоминают скорее образы, сошедшие со средневековых фресок Каталонии.

В фигурах не ощущается движения. Несмотря на необычность поз и отсутствие привычной грациозности, в них чувствуются спокойствие и достоинство. Их общий облик резко контрастирует с двумя фигурами справа, которые, будучи помещены одна над другой, композиционно придают группе законченный вид. Лица двух правых фигур так безобразно искажены, что создается впечатление, будто они из другого мира. Помещенная вверху справа девушка смотрит через раздвинутый ею же занавес, а сидящая спиной фигура внизу, обернувшись, пристально взирает на зрителя голубыми глазами.

Пораженные друзья решительно раскритиковали работу. Никто из них не мог понять причин, побудивших его столь резко отойти от свойственного ему стиля. Среди удивленных гостей, пытавшихся объяснить происшедшую с художником перемену, находились Лео Стайн и Матисс. Единственной причиной такой трансформации, по их мнению, явилось стремление Пикассо создать на полотне четвертое измерение. Самое резкое неприятие картины выразил Матисс. Его первой реакцией были слова о том, что картина представляет собой вызов, карикатуру на современные направления в живописи, является просто дурной выходкой друга. Брак, познакомившийся с Пикассо незадолго до этого, также не одобрил картину. «Можно подумать, что вместо обычной еды нам предлагают съесть свечку», — так высказал он свое впечатление. Русский коллекционер Щукин в сердцах воскликнул: «Какая утрата для французского искусства!»

Даже Аполлинер, который за год до этого в своем первом критическом отзыве о работах Пикассо проявил столь тонкое понимание творчества молодого испанца, не смог на первых порах воспринять этот немыслимый поворот в манере художника. В 1905 году он изложил свое мнение о творчестве Пикассо в «Летр модерн»: «О Пикассо говорят, будто созданные им полотна обнаруживают его преждевременное разочарование. Я думаю совершенно иначе. Художника очаровывает все, и его никем не отрицаемый талант кажется мне дополняющим его воображение, в котором пропорционально переплетены прекрасное и ужасное, тонкое и грубое». Теперь Аполлинер взирал на резкую перемену, отражением чего явилась эта необычная работа, с глубокой тревогой в душе.

Аполлинер, пришедший познакомиться с «Авиньонскими девушками», привел с собой критика Феликса Фениона, который имел репутацию открывателя молодых талантов. Единственный совет, который тот дал Пикассо, взглянув на его новую картину, состоял в том, что художнику следует заняться карикатурой. Вспоминая об этом эпизоде позднее, Пикассо заметил, что совет был не так уж плох, поскольку все хорошие портреты в известной степени являются карикатурами.

Однако он не мог не реагировать на единодушную критику картины друзьями. Осуждение ее не только вызвало у него глубокое разочарование от их неспособности понять его. Перед ним вновь замаячила перспектива возможных лишений, поскольку ни один агент, даже Воллар, не желал приобретать у него последние работы. Одиночество, в котором он оказался после создания этого поистине новаторского полотна, было столь велико, что Дерен в беседе со своим другом Канвейлером как-то заметил: «В один прекрасный день мы обнаружим Пикассо повесившимся под этим выдающимся полотном».

Любой человек, менее полагавшийся на собственное суждение и менее веривший в свою неповторимую индивидуальность, несомненно, сделал бы какой-нибудь радикальный шаг, отступил бы назад или изменил бы направление своего движения вперед. Но для Пикассо критика явилась стимулом для следования в одиночестве по избранному пути, который принесет ему мировую славу.

Последующие несколько месяцев ушли на создание картин, которые Барр охарактеризовал как «развитие идей», заложенных в его столь удивившем друзей произведении. Постепенно они начали высказывать мнение, что картина, вызвавшая у них поначалу такие серьезные сомнения, является не только поворотным пунктом в карьере Пикассо, но и открывает новую страницу в современной живописи. Все, за исключением Лео Стайна, который так и не смог смириться с изменением манеры письма художника и впоследствии осудил кубизм как «несусветную чушь», рано или поздно признали несравненные достоинства нового направления.