Пикассо - [16]

Возвращение в Барселону

Вскоре после возвращения Пабло в Барселону в начале весны 1899 года Сабартес, по его словам, был первый, кто встретил его в доме № 1 на Эскудильеро Бланко, узкой улочке в самом центре старого города. Пикассо использовал в качестве студии небольшую комнату в квартире брата молодого скульптора Хосефа Кардоны. В других комнатах разместилась мастерская для изготовления нижнего женского белья.

В комнатушке хранилось множество законченных им к тому времени полотен, в частности «Наука и милосердие», присланная незадолго до этого из Мадрида, и одна из наиболее значительных работ — «Арагонские обычаи», созданная по совету Паллареса в Орта де Сан Хуан, которая не сохранилась, поскольку, подобно многим другим полотнам, она использовалась для создания новых работ. Частично он делал это из-за того, чтобы сэкономить на новых холстах, а частично потому, что в стремлении как можно быстрее воплотить родившуюся у него идею Пикассо не хотел тратить лишнее время на поиски новых материалов. Известно, что работа «Арагонские обычаи» получила третью премию в Мадриде и золотую медаль в Малаге. Единственный оставшийся свидетель ее существования — карикатура в мадридской газете. Автор карикатуры ухватился за то, что на картине у крестьянина, державшего топор, — грозный вид, словно он собирается отрубить голову женщине, смиренно преклонившей колени радом с ним. Именно этим, по мнению карикатуриста, и объяснялось название картины — «Арагонские обычаи».

Прошло более полутора лет после возвращения Пикассо в Барселону. За это время он имел возможность глубже познакомиться с резкими контрастами огромного города и глубинки страны. Он созрел для серьезной работы и был готов к тому, чтобы сделать себе имя среди авторитетных представителей модернистских направлений, существовавших в то время в этом живущем интеллектуально насыщенной жизнью городе. Повседневная жизнь столицы Каталонии с ее ни на минуту не прекращающим работу портом предоставляла ему неисчерпаемый источник сюжетов. Молодой художник обитал в центре мира, в котором жизнь бурлила днем и ночью.

В стороне от авениды Рамблас с ее цветочным базаром, кафе и нескончаемым потоком людей, живо обсуждавших на ходу свои заботы, расположен китайский район Чайнатаун, знаменитый, возможно, лишь тем, что там не встретишь ни одного китайца. Здесь все — узкие улицы с многочисленными лавчонками, торгующими всякой всячиной, театрализованные представления и богемная атмосфера — подчеркивает его испанский характер. В этом уголке города расположены рестораны, из которых плывет острый запах оливкового масла и чеснока, какой можно ощутить только в Испании; подвальчики, где под низкими сводами раздаются голоса случайных певцов «canto hondo», хранятся бочонки с вином и приглушенно звучат переборы гитар; где кабаре, открывающиеся после полуночи, сразу же заполняются до отказа теми, кого привлекают сюда популярные мелодии, исполняемые под аккомпанемент пианино.

Именно к этим полным бесшабашного веселья и неприличия районам влекло художников и поэтов. Сжигавший их порыв к ломке старого не мог оставить их безразличными при виде жестоких драм, которые разыгрывались здесь ежеминутно в самой острой форме. Среди интеллигенции также наблюдалось брожение. Тут можно было услышать Русинола, призывавшего собратьев по искусству «вырваться из окружающей жизни, выбросить за борт реальность и пошлость, жить прекрасными видениями, рожденными буйным воображением; превратить вечные истины в безумные парадоксы, жить аморально, ничему не уподобляясь, достигнуть трагического посредством стремления к недосягаемому, боготворить непознанное, пытать судьбу вспышками души, ожиданием тревог мира через возбужденное ужасом сознание. Такова эстетическая форма искусства нашего времени, прекращая и туманная, прозаическая и возвышенная, загадочная и чувственная, отточено тонкая и варварски грубая, пришедшая из средневековья и современная».

В моде были именно такие порывы, а не тщательно взвешенный рациональный подход к жизни. Мишенью нападок стали здравый смысл и рассудочность. Полагая, что новые формы искусства должны вырасти из прославления анархии, каталонские интеллектуалы-модернисты вслед за Рембо призывали к «полному отказу от здравого смысла». К этому его вызову, направленному против всех существующих ценностей, и желанию низвергнуть устои окружающей жизни примешивалась романтическая ностальгия по «mal du fin de siecle»[1]. Выпады Рембо против несправедливости и отчуждения потонули в лавине слов, которые повлекли скорее насмешки, чем гнев. Бунтарство каталонских интеллектуалов объяснялось растущим разрывом между ними и непонимающим их обществом, которое, как они считали, заслуживает проклятия. Роль «кликушествующего поэта» привлекала и тех, чьи страдания составляли смысл их жизни, и тех, кто просто играл роль отверженного. И поэт, и представитель богемы надели на себя маску политического бунтаря и полуголодного бродяги.

«Четыре кошки»

Первая выставка на стенах новой таверны, которая была открыта на маленькой улочке неподалеку от площади Каталунья в 1897 году добряком Пере Ромеу, состояла из нескольких картин вперемежку с набросками. Таверна называлась «Четыре кошки», а автором картин был Исидоро Нонел. Впоследствии это заведение превратилось в шикарное кабаре. Открытие выставки и таверны стало событием большого значения. Картины Нонела были посвящены одной теме (вся серия носила название «Кретины») и навеяны работами Домье. На них изображены старые крестьянки с изможденными лицами и натруженными непосильной работой руками, которых каждый день можно было видеть на ступенях церквей или просящими милостыню. Вернисаж во время открытия таверны положил начало поветрию, благодаря которому таверна станет знаменитой. Она символизировала возникновение нового течения в артистических кругах Барселоны.