Пифагор - [113]

.

Как было только что отмечено, возникновение гностицизма хронологически предшествовало появлению неоплатонического учения. В трудах Плотина гностики уже точно упоминаются. В связи с этим возможно даже, что как раз неоплатонизм сложился не без воздействия гностицизма, а не наоборот. Плотин был родом из Египта, а в этом регионе гностические настроения пользовались особой популярностью. Но если гностицизм произошел не от неоплатонизма, то, может быть, при его становлении сыграл какую-то роль непосредственно неопифагореизм — главный предмет нашего интереса в данной подглавке? Такую возможность отрицать нельзя, хотя, кажется, она всерьез в науке не рассматривалась. Неопифагореизм, напомним, существовал уже с I века до н. э.

Гностицизм и писания его представителей были рано осуждены христианским богословием как злейшая ересь. Совсем другое дело — такой своеобразный, интереснейший памятник, как «Ареопагитики». Это цикл теологических трактатов, содержание которого отчетливо неоплатоническое, но который парадоксальным образом не только не отвергается христианской Церковью, а, напротив, признается весьма авторитетным в вероучительном отношении текстом.

Дело в том, что, когда создавались «Ареопагитики» (в V — начале VI века), их автор поставил под ними не свое имя, а имя Дионисия Ареопагита, видного христианского деятеля одного из самых ранних поколений (I век), первого епископа Афин. Иными словами, имя человека, жившего в ту пору, когда никакого неоплатонизма еще не было. И, понятно, трактаты, таким образом подписанные, никак не могли быть заподозрены в «еретических», неоплатонических тенденциях — весьма тонкий ход со стороны подлинного сочинителя! Он столь умело «замаскировал» свою собственную личность, что и по сей день нет однозначного ответа, кто был этот неоплатоник (большинство ученых склоняются в пользу грузинского мыслителя Петра Ивера).

Только методами филологической критики Нового времени удалось установить, когда именно были написаны его труды. Их, впрочем, так уж по традиции и продолжают называть «Ареопагитиками», а неизвестный их автор фигурирует в литературе как Псевдо-Дионисий Ареопагит. Говорится в них прежде всего о «небесной иерархии» (именно такое название носит первый и главный из трактатов этого цикла). Помнится, в бытность автора этих строк студентом МГУ один из сокурсников задал ему (понятно, в порядке «проверки эрудиции», чем мы все тогда баловались) вопрос о девяти чинах ангельских. Правильный их порядок таков (три триады): серафимы, херувимы, престолы; господства, силы, власти; начала, архангелы, ангелы. Между прочим, приведенная классификация — именно из «Ареопагитик».

Хорошо уже знакомая нам пифагорейская числовая мистика, как видим, тут сильно ощутима. Кстати, заметим в связи с этой систематизацией существ, стоящих над нами, вот еще какую закономерность. Девять чинов ангельских плюс сам Бог — получается десять. С другой стороны, три триады ангельских чинов плюс Бог — получается четыре. Десятка (декада), плавно перетекающая в четверку (тетрактиду), и наоборот. Чистый Пифагор! Даже боимся далее рассуждать в духе этой диалектики, дабы не коснуться самой сущности «сияющего мрака», как великий богослов Григорий Нисский (IV век) определял саму сущность непознаваемого Бога.

Кстати, не случайно мы упомянули здесь Григория Нисского. Он, а также его брат Василий Великий и их общий друг Григорий Богослов (иначе Григорий Назианзин) — эта великая «каппадокийская тройка» — с полным основанием слывут столпами «христианского неоплатонизма»[189]. Иными словами, их взгляды — подчеркнем, по своему духу не просто абсолютно христианские, но, скажем так, основополагающе-христианские (в частности, вся теология православия незыблемо держится на основах, заложенных святым Василием, двумя святыми Григориями и развивавшими их мысли последователями уже византийского времени, такими как Симеон Новый Богослов, Григорий Палама и др.), — подверглись весьма сильному неоплатоническому (а значит, и пифагорейскому) влиянию.

…Годы и века продолжают сменять друг друга. Пифагор в нашем восприятии по-прежнему существует в «двух ликах». Рационалист — и мистик. Ученый — и таинственный пророк. От этого уж, видимо, никуда не деться. С одной стороны, это человек, чьи портреты — как автора известной теоремы — висят в школьных кабинетах математики. Портреты, заметим, чисто условные: никто сейчас не знает, как Пифагор выглядел, никаких его прижизненных изображений не сохранилось, да их и не было. Правда, для математиков Пифагор — автор «скорее почитаемый, чем читаемый», тем более что и читать-то нечего: он, как мы знаем, ничего не писал (в отличие, например, от Евклида, который бок о бок с Пифагором красуется на стенах тех же математических кабинетов, но притом является автором прекрасно сохранившихся трудов).

С другой стороны, Пифагор — это та фигура, которая в силу своей загадочности неизменно привлекала и привлекает, вплоть до нашего времени, адептов любых оккультно-магических учений. В теософии Е.П. Блаватской, метафизическом традиционализме Рене Генона и других подобных «системах» самосскии мудрец, естественно, предстает в качестве одного из «великих посвященных», вечных учителей человечества, раскрывших ему трансцендентные тайны. И эта двойственность образа нашего героя, присутствовавшая уже в представлениях его ближайших последователей (а пожалуй, даже и современников, лично знакомых с ним), никуда не ушла и никуда не уйдет. Как бы то ни было, ясно, что Пифагор — среди тех деятелей мировой культуры, которые действительно, в полном смысле слова остались в веках.