Piccola Сицилия - [54]

Ясмина надеялась, что он не придет сегодня домой и не попадется немцам в лапы.

– Я боюсь за него, мама.

Свояченица Латифа подсела к ним:

– Мне очень жаль. Есть на свете ужасные люди.

Больше она ничего не сказала.

– Благослови тебя Бог, – ответила Мими.

* * *

К молитве женщины покинули хаммам, Ясмина с матерью остались одни. Помещение постепенно остывало, старуха-хозяйка раскатала два соломенных тюфяка. Она почти не говорила и ничего не спрашивала. Чем меньше она знала, тем лучше для нее самой. Свояченица Латифа обещала забрать их завтра утром. Они услышали, как хозяйка заперла тяжелую дверь. Ясмина долго не могла заснуть. Думала о Викторе. Со сводчатого потолка падали капли, с улицы не проникало ни звука, плотная темнота окружала их. Кокон из уходящего тепла. К утру они дрожали в своих скудных одеяниях.

* * *

Дом Латифа был опустошен. Немцы перевернули все вверх дном и, рассвирепев, оттого что нашли лишь брошенную одежду евреев, разгромили все, что могли. Осколки фарфоровой посуды и семейные фотографии усеивали пол. Повсюду обломки. На престарелую мать Латифа, собиравшую снимки родных, было больно смотреть.

– Альберт вам все возместит, как только выйдет на свободу, – пообещала Мими.

– Иншалла, – сказал Латиф, не глядя на них.

Он знал, что Альберт ничего возместить не сможет, потому что солдаты разграбили и кладовую. В поисках продуктов, с которыми становилось все туже, они нашли и припрятанные драгоценности Мими. Латиф попытался возразить, но один из солдат сбил его с ног прикладом. Когда он признался в этом Мими, она промолчала. Латиф был безутешен и просил у нее прощения, что не сдержал своего обещания. Ясмина стояла рядом и боялась, что мать рухнет без чувств. Драгоценности значили для той слишком много. Это было ее приданое, страховка на самый черный день. Но слова матери ошеломили Ясмину:

– Я их никогда и не носила.

И больше не заговаривала на эту тему, взявшись помогать Хадийе и бабушке наводить порядок.

– Разрешат ли они теперь работать тебе в «Мажестике»? – спросила Ясмина Латифа.

– Кто же меня заменит? Не беспокойся за меня. Но они заявятся снова. Они как волки, которые попробовали крови.

В дверь постучали. Трижды, семейный условный знак. Виктор. Спутанные волосы падали ему на лицо.

– Ах ты ж сучье паскудство, – прошипел он, увидев опустошение.

Мими шагнула к нему, вытерла руки о подол и влепила звучную пощечину. Все вздрогнули.

– Ты больше никогда не оставишь нас одних!

Виктор потрясенно смотрел на нее. Она не била его ни разу с тех пор, как ему исполнилось пять лет. Мими влепила еще одну пощечину. И еще одну, и еще.

– Слышишь? Ты мужчина в доме! Ты должен смотреть за своей семьей!

– Мама, прекрати!

Она ухватила его за ухо, как нашкодившего мальчишку, и потянула к Ясмине:

– Ты в ответе за свою сестру! Ты знаешь, что с ней могло вчера случиться? Поклянись, что больше никогда не оставишь нас одних!

– Мама, пусти!

– Поклянись ей!

Ясмина застыла в испуге. Все остальные тоже не двигались.

– Давай же! Смотри на нее и скажи это ей!

Виктор едва осмеливался взглянуть на нее. Впервые Ясмина видела в его глазах что-то вроде стыда.

– Я клянусь, – выдавил он.

– Жизнью своего отца!

– Клянусь жизнью моего отца. Я больше никогда не оставлю тебя одну.

Сердце Ясмины колотилось. Она не решалась сказать ни слова, так боялась за него. Мими была в такой ярости, что могла убить Виктора.

– А теперь помоги нам прибраться! – Мать отпустила сына.

Они тихо собирали черепки и обломки. Всем было ясно, что оставаться здесь им больше нельзя. Ради своей безопасности и безопасности хозяев.

Глава 19

МАРСАЛА

Я испытываю странный стыд, сама не понимаю почему. В то время их всегда называли «немцы». Не «нацисты». Как будто это нераздельные понятия. Я не имею к происходившему никакого отношения. Но я связана с ним. Иначе здесь сейчас бы не сидела. За другими столиками люди расслабленно радуются жизни. А мы с Жоэль – будто выпавшие из другого мира.

Вдруг вспоминается один летний вечер с друзьями в Берлине. Мы пили и смеялись, а за соседним столиком сидела молодая пара, буквально оцепеневшая, он держал ее за руку, она опустила голову – кто знает почему. Мы смущенно отворачивались от них, словно скорбь – заразная болезнь, что-то непристойное, что-то такое, с чем мы не хотели иметь ничего общего.

Сейчас я была как та девушка. Погруженная в смущенное молчание, тогда как Жоэль, которую происшедшее в войну задело непосредственно, рассказывает, посмеиваясь. Но смех этот не беззаботный, а саркастичный, вызывающий, дерзкий.

– Ничего никогда не изменится, дорогая, – говорит Жоэль. – Человек не извлекает из истории уроков, все повторяется по кругу, все возвращается. Но тебе не надо щадить мои чувства. Мы родня, не правда ли, – по крайней мере, подруги, разве нет? Мне не нужна жалость, просто составь мне компанию, не бросай меня одну. Не беспокойся, мы не обвиняем вас. Но мы скорбим. О родных и друзьях, которых мы потеряли. Если у народа есть тело, распределенное по всей земле, но единое, то это наше тело, и оно истерзано. Иногда мы слышим то, что для других звучит безобидно, а то и забавно, а в нас отзываются раны. Вы же не понимаете этого. Да и где вам понять.