Пианистка - [52]

Она идет к стоянке такси и садится в первую машину. От широких лугов Пратера в ней не осталось ничего, кроме влаги, просочившейся в башмаки, и влаги, оросившей промежность. Из-под юбки поднимается едва ощутимый кисловатый запах, который таксист наверняка не учует, поскольку запах его дезодоранта заглушает все. Шофер не хочет доставлять пассажирам неприятность запахом своего пота и не обязан нюхать запах свинства, которым занимались его клиенты. В машине тепло и совершенно сухо, неслышно работает отопление, борясь с холодной ночью. Снаружи проносятся огоньки. Темные, бесконечные громады старых зданий второго района, погруженные в тяжелый и лишенный света сон, мост через Дунайский канал. Маленькие, неприветливые, пропитанные запахом неудач кабаки, из дверей которых вываливаются пьяные, быстро вскакивают на ноги и обрушиваются друг на друга с кулаками. Пожилые женщины в платках, последний раз на дню выгуливающие собак, надеясь, что им один-единственный раз встретится одинокий пожилой человек, у которого тоже есть собака и который, кроме того, овдовел. Эрика проносится мимо со скоростью молнии, словно резиновая мышка на веревочке, за которой, играя, прыгает огромная кошка. Стайка мопедов на углу. Девушки в обтягивающих джинсах, с прическами под панков, однако их волосам не удается постоянно держаться дыбом, они снова ложатся на голову. Одного жира в волосах недостаточно. Волосы все время вновь ложатся, вызывая досаду. И девушки запрыгивают на сиденье, обнимают своих пилотов сзади и с треском уносятся прочь.

Из дверей зала «Урания» на улицу высыпает после доклада толпа любознательных. Слушатели, словно стадо, жмутся к докладчику. Им хочется еще больше узнать о строении Млечного Пути, хотя им все только что растолковали, больше добавить нечего. Эрика вспоминает, что однажды в этом зале перед заинтересованными слушателями она связала свободными воздушными петлями доклад о Ференце Листе и его непризнанном гении. И дважды или трижды она ровными (две прямые, две обратные) петлями связала доклад о ранних сонатах Бетховена. Она тогда заявила, что в сонатах Бетховена, как в поздних, так и, как в этом случае, ранних, царит такое многообразие, что сначала надо задать принципиальный вопрос, что вообще означает это многострадальное слово соната. То, что Бетховен именует этим словом, возможно, вовсе не является сонатой в строгом смысле слова. Необходимо обнаружить новые законы в этой чрезвычайно насыщенной драматизмом музыкальной форме, в которой зачастую улетучивается само чувство формы. У Бетховена дело обстоит иначе, у него и то, и другое взаимосвязано: чувство обращает внимание формы на пропасть под ногами, и наоборот.

Становится светлее, потому что приближается центр города, в котором электричество расходуют щедро, чтобы туристы легко нашли дорогу домой. Опера уже закрыта. Это означает на практике, что сейчас так поздно, что госпожа Кохут — старшая устроит ужасный скандал в своем домашнем кругу, который она, отправляясь ко сну, покидает не раньше, чем дочь в целости и сохранности появится дома. Она раскричится. Она устроит отвратительную сцену ревности, пройдет много времени, прежде чем мать снова успокоится. Ей, Эрике, придется для этого оказать матери десяток-другой особенно изощренных услуг, свидетельствующих о любви. С нынешнего вечера, к примеру, всем окончательно ясно: мать жертвует собой, а ребенок не готов пожертвовать даже секундой своего времени! И разве мать может заснуть, если она боится сразу проснуться, когда дочь заберется на свою половину супружеской постели. Мать бросает кинжальные взгляды на часы, волком рыская по квартире. Она останавливается в комнате дочери, которая не имеет ни собственной кровати, ни собственного ключа. Она открывает шкаф и в раздражении выбрасывает из него бездумно купленные платья, нещадно нарушая общепринятые правила обращения с тонкими и дорогими тканями и инструкции по уходу за ними. Дочери завтра утром придется сначала все прибрать, прежде чем она отправится в консерваторию. Для матери эти платья — показатель упрямства и эгоизма. Эгоизм дочери проявляется и в том, что уже двенадцатый час, а мать сидит дома одна — одинешенька. За что ей такое наказание? Последний фильм по телевизору уже закончился, и некому больше ее развлечь. По телевизору показывают ток-шоу, но смотреть его она не станет, потому что сразу заснет, чего делать нельзя, поскольку ей предстоит еще превратить свою дочь в бесформенный влажный комок. Мать намерена сохранить бодрость. Она впивается зубами в старое концертное платье, в складках которого еще прячется надежда, что в него облачится европейская звезда-пианистка. Чтобы накопить на это платье, матери и сумасшедшему отцу пришлось положить зубы на полку. Теперь эти зубы со злостью терзают платье. В те времена надутая жаба Эрика скорей умерла бы, чем выступила на концерте, как другие, в белой блузке и юбке из тафты. В те времена считалось солидным вкладом в успех, если исполнительница ко всему прочему и выглядит привлекательно. Прошло-проехало. Мать топчет платье ногами, обутыми в домашние туфли, такими же чистыми, как и пол в квартире, поэтому платью не будет нанесено никакого вреда, да и подошвы к тому же мягкие. В конце концов, платье выглядит лишь немного помятым. Поэтому мать отправляется на поле бесчестия с ножницами наперевес, чтобы придать последний лоск этому творению полуслепой портнихи из предместья, по меньшей мере лет десять не заглядывавшей в журналы мод. Платье от материнских усилий лучше не становится. Пожалуй, оно более откровенно демонстрирует фигуру, если бы Эрика отважилась надеть на себя оригинально располосованное творение с широкими прорезями и узкими полосками ткани. Вместе с платьем мать режет на кусочки собственные мечты. Разве Эрике удастся осуществить мечты своей матери, если она не в состоянии толком воплотить собственные? Эрика не отваживается даже на то, чтобы полностью представить в мечтах свое будущее, она лишь тупо смотрит поверх него. Мать кромсает окантовку на вырезе и изящные рукава-фонарики, которым Эрика тогда отчаянно сопротивлялась. Потом она отрезает от лифа то, что осталось от юбки с оборками. Мать страдает. Сначала ей пришлось ради этого платья претерпеть муки мученические. Она копила на него, экономя на хозяйственных расходах, и вот ей приходится страдать, совершая разрушительную работу. Перед ней разбросаны отдельные куски платья, которым прямая дорога — в щипальную машину, но таковой у матери не имеется. Ребенок все еще не вернулся. Вскоре злобу сменяет страх. Мать беспокоится. С женщиной на ночной улице, где ей вовсе не место, легко может приключиться несчастье. Мать звонит в полицию, но там ничего не знают, им ничего не известно ни официально, ни конфиденциально. Полицейский заявляет матери, что до нее первой дошли бы вести, если бы что-то произошло. А поскольку никто не слышал ничего о происшествии, связанном с женщиной, близкой по возрасту и по внешним данным к Эрике, то они ничего не могут сообщить, кроме того, что тело еще не обнаружено. Мать все же обзванивает несколько больниц, но и там ничего не знают. В больнице ей очень вежливо объясняют, что такие звонки совершенно бессмысленны. Вполне возможно, однако, что пропитанные кровью мешки, в которые упакована ее дочь, разрезанная на части, лежат в нескольких мусорных контейнерах на большом расстоянии друг от друга. И тогда мать останется одна — одинешенька, и перед ней уже маячит дом престарелых, где ей больше никогда не придется побыть одной! С другой стороны, там никто не будет спать с ней в супружеской постели, как она привыкла.