Пианистка - [41]

— Чтобы направить разговор в новое русло, госпожа учительница, я должен сообщить вам — и я сразу же поясню свою мысль — что человек лишь тогда достигает своей наивысшей ценности, когда он оставляет реальность в стороне и отправляется в царство чувства: это наверняка должно касаться и вас. Для меня, как и для Бетховена с Шубертом, для моих любимых маcтеров, с которыми я ощущаю внутреннюю связь, — в чем, я точно сказать не могу, но я это чувствую, — для нас, стало быть, справедливо утверждение, что мы презираем действительность и превращаем искусство и чувственный мир в нашу единственную реальность. Для Бетховена и Шуберта это уже не имеет значения, теперь на очереди я, Клеммер.

Он обвиняет Эрику Кохут в том, что ей такого отношения не хватает. Она цепляется за поверхность, а вот мужчина абстрагирует и отделяет сущностное от бесполезного. Ученик явно дерзит ей в ответ. Он дерзнул на это.

В голове у Эрики горит единственный источник света, от которого вокруг светло как днем и который освещает табличку с надписью «Выход». Удобное кресло перед телевизором тянет к ней свои руки, слышны тихие позывные информационной программы, диктор деловито поправляет галстук. На приставном столике расставлены вазочки с лакомствами, поражающими воображение обилием и разноцветьем, и обе дамы попеременно или одновременно прибегают к их услугам. Когда вазочки пустеют, их сразу наполняют заново, здесь все как в стране молочных рек и кисельных берегов, где нет ничему конца и нет ничему начала.

Эрика переносит вещи из одного конца класса в другой, потом обратно; она подчеркнуто смотрит на часы и со своей высокой мачты подает невидимый сигнал, показывая, как она устала после тяжелого рабочего дня, во время которого ей пришлось терпеть измывательства дилетантов над искусством в угоду тщеславию их родителей.

Клеммер стоит перед ней и не спускает с нее глаз.

Чтобы заполнить возникшую паузу, Эрика будничным тоном произносит несколько ничего не значащих слов. Искусство для Эрики — это будни, потому что искусство кормит ее. «Насколько же легче художнику, — говорит женщина, — выплескивать из себя наружу чувство или страсть. Драматические повороты, которые вы так цените, Клеммер, означают ведь, что художник обращается к призрачным средствам, пренебрегая средствами подлинными, — продолжает она говорить, чтобы на них обоих вдруг не обрушилась тишина. — Я как учительница стою за недраматическое искусство, за Шумана, например, ведь драматизм достижим легче всего! Чувства и страсти всегда лишь заменители, суррогаты духовности». Учительница жаждет землетрясения, неистовой бури, которая бы с диким шумом обрушилась на нее. Неистовый Клеммер в гневе чуть не врезается головой в стену, и класс кларнета, куда он как владелец второго инструмента с недавних пор два раза в неделю ходит заниматься, наверняка пришел бы в изумление, если бы из стены рядом с посмертной маской Бетховена вдруг выросла разъяренная голова Клеммера. Ах, Эрика, эта Эрика, она совершенно не чувствует, что на самом-то деле он говорит только о ней, ну и, естественно, о самом себе! Он устанавливает чувственную взаимосвязь между собой и Эрикой и стремится изгнать дух, этого врага чувства, этого исконного врага плоти. Она думает, что он имеет в виду Шуберта, при этом он имеет в виду только себя, ведь он всегда имеет в виду только себя, о чем бы он ни говорил.

Неожиданно он просит у Эрики позволения обращаться к ней на «ты», но она отвечает, чтобы он держал себя в рамках приличия. Ее губы вопреки ее воле и участию складываются в сморщенную розетку, она не в состоянии ими управлять. То, что произносят эти губы, она еще способна контролировать, но за тем, как они движутся, уследить она уже не в состоянии. Она вся покрывается гусиной кожей.

Клеммер пугается сам себя. Довольно похрюкивая, он ворочается в теплой ванне своих мыслей и слов. Он набрасывается на рояль, ужасно нравясь себе при этом. В очень убыстренном темпе он играет длинный пассаж, который случайно выучил наизусть. Этим пассажем он хотел что-то продемонстрировать, вопрос только — что. Эрика Кохут рада этой возможности тихого маневра, она бросается наперерез ученику, чтобы остановить скорый поезд, прежде чем он наберет полный ход.

— Вы играете это место слишком быстро и слишком громко, господин Клеммер, и тем самым доказываете лишь одно: исполнение, лишенное духовности, грешит многочисленными упущениями.

Мужчина стремительно перемещается в кресло, пар валит у него из ноздрей, как у скаковой лошади, возвращающейся в конюшню с очередной победой. Чтобы быть поощренным за победы и избежать поражений, он нуждается в достойном обхождении и тщательном уходе, словно серебряный сервиз на двенадцать персон.

Эрика хочет домой. Эрика хочет домой. Эрика хочет домой. Она дает ему добрый совет:

— Идите погуляйте по Вене и подышите полной грудью. А затем садитесь и играйте Шуберта, но на этот раз играйте правильно!

— А я как раз собираюсь уходить, — Вальтер Клеммер с силой захлопывает небольшую папку для нот и покидает сцену, словно Йозеф Кайнц [6], жаль только, что зрительный зал почти пуст. Впрочем, он и актер, и зрительный зал одновременно. Театральная знаменитость и публика в одном лице. А сверх программы звучат оглушительные аплодисменты.