Пианистка - [35]

В стеклянной витрине мужчины и женщины па фотографиях терзают друг друга, сплетая тела в утомительном балете вечного вожделения. Они истекают трудовым потом. Мужчина усердно трудится над женской плотью то в одном, то в другом месте, и результаты своего усердия он выставляет на всеобщее обозрение. Из него летят брызги, падая на тело женщины. Мужчина по жизни обязан заботиться о пропитании женщины, его ведь и ценят в первую очередь как кормильца. Вот и здесь, на этих фото, он подает женщине теплую пищу, которую приготовили на медленном огне его собственные потроха. Женщина, образно говоря, издает зримые стоны, ее крик буквально виден; она рада получаемому ею дару, рада своему кормильцу, и ее крики все множатся и множатся. На фотографиях, разумеется, все происходит беззвучно, однако звуки ждут вас в кинотеатре, где женщина кричит в благодарность за мужские усилия так громко, что зрителю остается только купить билет.

Ученик, застигнутый на месте преступления, плетется за Кохут на почтительном расстоянии. Он испытывает муки совести из-за того, что унизил ее женскую гордость, разглядывая голых женщин. Вполне возможно, что и Кохут считает себя женщиной, и ей, стало быть, нанесена тяжелая травма. В следующий раз его внутренние часы должны тикать громче, когда учительница станет к нему подкрадываться.

Позднее, во время урока, она намеренно будет избегать взглядов своего ученика, этого прокаженного, изъеденного похотью. При исполнении Баха, сразу после гамм и технических упражнений, чувство неуверенности заполняет все помещение. Эта ставящая в тупик смесовая ткань баховской музыки выдерживает лишь твердую руку мужчины-исполнителя, который мягко тянет за поводья. Главная тема смазана, дополнительные голоса слишком выдвинулись на первый план, и все лишено прозрачности. Словно стекло автомобиля, забрызганное жирной грязью. Эрика высмеивает жиденький ручеек музыки, исполняемой учеником, ручеек, который катится по грязному ложу, наталкиваясь на небольшие каменные и земляные запруды. Эрика теперь толкует сочинение Баха более точно: это — циклопическое сооружение в том, что касается «Страстей», и это лисья нора, когда речь заходит о «Хорошо темперированном клавире» и о других, основанных на контрапункте сочинениях для клавишных инструментов. Эрика превозносит сочинения Баха до небес, чтобы унизить ученика; она утверждает, что Бах с музыкальной точки зрения возводит готические соборы там, где звучат его сочинения. Эрика ощущает у себя между ног легкое возбуждение, доступное лишь тем, кто зван искусством и искусством избран, ощущает всегда, когда она говорит об искусстве, и она придумывает на ходу, что стремление Фауста к Богу вызвало к жизни как страсбургский собор, так и хор в начале «Страстей по Матфею». То, что ученик сейчас исполнил, собором уж никак не назовешь. Эрика не удерживается и от намека на то, что Бог в конце концов создал и женщину. Она отпускает мужскую шуточку, что Бог-де сделал это, когда ему не пришло в голову ничего лучшего. Она снова берет свою шутку назад, совершенно серьезно спрашивая ученика, знает ли он, как следует рассматривать фотографию женщины. Это делается с благоговением, ведь и мамочка, которая выносила его и породила на белый свет, была женщиной, ни больше и ни меньше. Ученик обещает следовать требованиям Кохут. В благодарность за это ему сообщают, что талант Баха заключается в триумфе ремесла, в его многообразнейших контрапунктических формах и изысках. В ремесле Эрика знает толк, и если бы все определялось усердием, она победила бы всех по очкам, а многих даже нокаутом! Но Бах — это много больше, торжественно возвещает она, это причащение к Богу, а распространенный в этой стране учебник истории музыки (Часть 1, Австрийское федеральное издательство) даже превосходит Эрику, расточая похвалы и уверяя, что сочинение Баха есть причащение к особому нордическому человеку, который борется за милость этого Бога. Ученик решает про себя, что постарается больше не попадаться с фотографией голой женщины.

Пальцы Эрики дрожат, словно когти основательно вышколенного охотничьего зверя. На своих занятиях она ломает через колено одну свободную волю за другой. В себе же она ощущает непреодолимое желание повиноваться. Для этих целей дома существует мать. Однако старая женщина становится все старше. Что будет, когда она совсем развалится и за ней, за немощной, нужен будет уход? Она будет вынуждена подчиняться ей, Эрике. Эрика изводит себя тем, что берет на себя трудные задачи, с которыми она плохо справляется. За это ее наказывают. Молодой человек, подавленный зовом собственной крови, достойным противником не является, ведь он уже спасовал перед чудным творением Баха. Как же ему будет не спасовать, если предоставить ему возможность играть живым человеком! Он ведь не отважится даже на то, чтобы взять жесткий аккорд; фальшивый аккорд для него — слишком постыдная реальность. Она может тотчас же поставить его на колени одним-единственным замечанием, одним снисходительным взглядом, и он мгновенно устыдится и будет строить различные планы, которые сможет воплотить в реальность. Тот, кто добьется, чтобы она подчинилась его приказу, — это будет повелитель, не связанный с ее матерью и с пылающими бороздами, прочерченными ею в воле Эрики, — тот получит от нее ВСЕ. Ей хочется прислониться к прочной стене, которая не шелохнется! Что-то тянет ее, хватает за локоть, тяжестью виснет по краю юбки, маленький свинцовый шар, крохотная, плотная гирька. Она не знает, что бы натворил этот натренированный пес, если бы однажды сорвался с цепи, пес, который оскаливает клыки и крадется вдоль решетки, вздыбив шерсть на загривке, с густым рычанием в глотке, с красными огоньками в зрачках, всегда на расстоянии сантиметра от своей жертвы.