День на мойке автокаров. Три дня на городской свалке. Ещё два на уборке в больнице. День на расчистке завала в боковой штольне подземки. Двадцать монет. Двадцать пять. Восемнадцать. Тридцать четыре. Хватит, чтобы свести концы с концами и не загнуться с голоду. И – чтобы Зине не пришлось работать. Она истончала за последние дни, осунулась, кожа обтянула щёки, и появились морщинки у глаз.
– Я беременна, милый.
– Что?!
Ян застыл в дверях. Этого им не хватало. Аборт стоит бешеных денег, у них нет столько. У них и пятой части-то нет.
– Я хочу оставить ребёнка. Пускай забирают.
В этот вечер он кричал на неё. Упрашивал, убеждал, умолял.
– Ты не должна больше здесь жить, Зиночка. Не должна и не можешь. Уходи, прошу тебя. Ради меня, ради нас с тобой уходи, возвращайся в город. У твоих матерей хватит влияния, чтобы разрешили оставить, если будет девочка.
Зина не отвечала, лишь плакала беззвучно сквозь закрывающие лицо пальцы.
Убить себя очень просто, рассуждал на следующий день Ян, остервенело толкая перед собой тачку со строительным мусором. Я сволочь, гадина, до сих пор я думал, что живу ради Зины, ради того, чтобы жила она. Идиот. Гораздо проще и действенней ради неё умереть. Тогда она уйдёт в город, ей ничего не останется, как уйти.
«А если не уйдёт? – отговаривал внутренний голос. – Или уйдёт, но не туда? Она запросто может последовать за тобой. С горя, с отчаяния…».
– Я не люблю тебя, – твёрдо сказал вечером Ян. К разговору он готовился – купил на семь с полтиной пол-литровую водки и в два стакана её опорожнил. – Не люблю больше. Не хочу с тобой жить. Уходи от меня, убирайся!
Потом на коленях просил прощения, обещал, клялся. И думал о том, что и без того худые до прозрачности Зинины руки стали ещё прозрачнее.
Пролетела неделя, за ней просквозила другая, промчалась третья. Приезжали Зинины матери, тощая и вертлявая Ж-мать и жирная грудастая М-. Сулили Яну деньги, потом грозились, вновь обещали озолотить.
– Гнилой пидор, – сказала на прощание М-мать. – Чтоб ты издох.
– Отсосёшь, пидорок? Двадцать монет. Ладно, даю двадцать пять.
– Нет, спасибо.
– Давай тогда в дупло? Семьдесят монет. Или хочешь, засади мне – плачу сорок. Или и то, и другое за сотню.
А ведь это вариант, думал Ян отрешённо. Перетерпеть унижение и боль. Заснять на камеру, у этого гада наверняка есть. И прислать Зине по почте. Боже, какая всё-таки гнусность.
– Спасибо, – сказал Ян.
Он внезапно увидел, нашёл выход. Его передёрнуло – неужели выход нашёлся благодаря этому скоту?!
– Так что, пидор, сговорились за сотню?
Кровь бросилась в лицо. Терпеть и заискивать стало вдруг не нужно.
– Пошёл нахер, урод, – сказал Ян. – Понял, сука?
Натурал заморгал, попятился. Порысил, озираясь, прочь.
Через день Зина ушла. Не сказав на прощание ни слова и не оставив записки. Вечером Ян сидел на её месте – за кухонным столом, напротив входной двери. Вбирал оставшееся от неё тепло. Долго сидел, до полуночи. Затем вышел из нетопленой косорылой избы наружу.
Плакал дождь. Ян, запрокинув лицо, ловил струи губами.
В полусотне шагов слева скрипнула дверь, послышался хлюпающий звук шагов.
– Хочу тебя, – Рита улыбалась, смотрела на Яна из-под опущенного на лоб капюшона. – Впустишь? Или пойдём ко мне?
– Нет, – сказал Ян. – Ни к тебе, ни ко мне. Извини.
Рита отступила на шаг, споткнулась, едва не упала, улыбка слетела с лица.
– Ты же сказал… Если она нас увидит… Ты… ты…
Ян отвернулся. Закусил губу. Не ответил.
– Эх, ты, – в спину ему крикнула Рита. – Эх, ты, пидарас.
Ян побрёл от неё прочь. Дождь плакал. Слезинки дождя стекали к губам.
