ПФ-Измерение 1995 № 1-3 - [18]

— Не знаю, — ответил прямодушно Николай и обнял ее за плечи. — Не надо плакать!

Но она уже не могла остановиться. Она снова рыдала. И горячие слезы текли ему на щеку, на губы.

— Да, вы меня будете презирать, и ты, и он, это точно, будете! Ведь и ты, и он думаете — вот шлюха! вот похотливая старая, почти старая, — поправилась она, — бабенка! Правильно вы там говорите меж собою: кошелки, шалашовки, телки! Так и есть — похотливая дрянь! — Она всхлипнула, будто от жалости к самой себе. И тут же горячо прошептала ему прямо в ухо: — Но поймите же вы! Нет, он не поймет, он жестокий, злой, бесчувственный! Пойми хоть ты — ведь это же страшно: все время одна и одна! Понимаешь, все время! Это хуже ада! Это пропасть, это вечное проклятье и вечная боль, это бессонные дикие страшные ночи! Это мысль, что так будет всегда, до конца, до самой смерти! Ведь хоть в петлю! Хоть вены режь! — Она касалась зубами его уха, и ему было больно — больно и от смысла ее слов, больно и от прикосновений, но он слушал. А она все не могла выговориться: — Это адова мука! Каждодневная мука! И вдруг кто-то появляется… Сон, сказка, невозможное! Пусть все совсем не так, как представлялось, совсем иначе, грубее и проще, циничнее даже, приземлен-нее, но это есть! Понимаешь, есть! И все! И это мое! Это уже мое! Я никому не отдам этого своего! И хочется сразу — много, хочется — всего! Сейчас, сию минуту, как можно больше! А почему?! А потому что страх! Этот дикий и жуткий страх — все потерять! Вдруг все закончится, вдруг все пропадет — и опять начнется одиночная пытка, опять муки станут ночными призраками?! Нет! Никогда! Низа что! Все, что есть, все, что со мной, — мое! Не отдам! Она была почти на грани истерики, а может, и уже за гранью, Николай не пытался проникнуть в суть происходящего. Ему ее было невероятно, до боли жалко. И он целовал, шею, щеки, губы, он прижимал ее к себе. Теперь не его голова лежала у нее на груди, а наоборот, он гладил ее волосы. А она все говорила и говорила: — И если за десять лет ни одного, а потом сразу двое, то что — все, плохо, нельзя?! А почему?! А если это в последний раз?! Ведь он уйдет, я знаю! И ты уйдешь, я знаю и это, точно, точно знаю! А я останусь! Другие вон за десять лет меняют по десятку, по два, а у меня и всего-то вас двое было… так за что презирать?! За что?! Нет, Коленька, нет, как все-таки несправедливо устроен этот белый свет, это ж просто каторга, а не жизнь. Пусть вы уйдете, оба, пусть! Но пока вы здесь, вы будете моими, моими! А я вашей! Да, мне будет хоть что вспомнить! Теперь я скажу всем, любому — и я не зря прожила! А раньше я не знала, зачем живу, зачем все это, теперь знаю, это миг — жизнь миг, все остальное лишь подготовка к этому мигу, прелюдия, так ведь, верно? Ты не будешь презирать меня, а? Ты не будешь смеяться надо мною?!

Вошел Мишка в наброшенном на плечи махровом халате желтого цвета. Встал у стола, упер руки в бока

— Ну чего, опять?! — проворчал он то ли рассерженно, то ли в шутку. — Чего ты служивого травишь своими комплексами?! Он же здоровый малый! А ты дура и истеричка! Закомплексованная до предела, вот и все!

— Отстань от нее, не то в рожу схлопочешь! — предупредил Николай.

— Ой, ой, заступничек! — Мишка рассмеялся, сел на стул, запахнулся. — Да она мне раз по десять на дню выдает эту проповедь, понял?! У меня от нее кишки слипаются!

— Заткнись! — крикнул Николай.

— Да пусть, пусть говорит, — тихо вставила она. — Что бы ни говорили, как бы ни называли, лишь бы только были сами, и все! Остальное — ерунда!

— Ну, а коли так, — заключил Мишка, — пошли чай пить?

Валентина Петровна встала сразу, словно ждала этой команды. Она уже была весела и подтянута

— Чайку с удовольствием попьем! Пошли, Коля! — Она потянула его к двери.

Но он остановился, вырвался, поднял брюки, рубаху, стал натягивать на себя — без спешки, с остановками, закидывая голову вверх, оглядывая давно не беленный потолок, тусклые обои, обшарпанный шкаф, этот нелепый стол — да, все здесь говорило, кричало о беспросветном и несладком девичьем царстве, не врала хозяйка! Нет, не врала, да и как можно так врать! Это был какой-то неистовый, нечеловеческий выплеск накопившегося. Николаю вдруг показалось, что он со всеми своими притязаниями на ее сестру, не любящую его, избегающую его, нелеп и смешон, что ему надо оставить эту глупую затею, не переходить дорогу Сергею! Пусть! Пусть они делают что хотят! И он глубоко вздохнул, потянулся. Но тут же врожденное упрямство затмило мозг — нет, нельзя сдаваться так вот, запросто! Он еще повоюет!

Валентина Петровна ухватила его за локоть.

— Ну пойдем же! Копуша! — Она рассмеялась совсем тихо, очень добро. И шепнула на ухо с мольбой, нараспев: — Коля, ну ты сам понимаешь… да? Нет? После всего, что было у нас, не надо больше приставать к Любе, ладно? Ну, это ведь будет просто не красиво и не по-мужски, это будет какой-то пошлый опереточный сюжет. Я тебя очень прошу — не ходи к ней никогда, ладно?

Неожиданно для себя Николай кивнул, дескать, ладно.

— Ну чего вы там застряли, эй! — заорал с кухни Мишка.

— А ко мне в любое время, — шепнула Валентина Петровна в ухо. — Мне так хорошо было с тобой. Придешь?